Клайв Льюис - Космическая трилогия [сборник]

Сегодня он терзался у стены больше, чем обычно. Ему не хватало Айви Мэггс. Он не знал, что она живет на свете и не вспоминал ее, как человек, но ему чего-то не хватало. Она и Рэнсом, каждый по-своему, были его божествами/ Он чувствовал, что Рэнсом — важнее; встречи с ним были тем, чем бывает для нас, людей, мистический опыт, ибо этот человек принес с Перелан-дры отблеск потерянной нами власти и мог возвышать души зверей. При нем мистер Бультитьюд мыслил немыслимое, делал невозможное, трепетно внемля тому, что являлось из-за пределов его мохнатого мира. С Айви он радовался, как радуется дикарь, трепещущий перед Богом, среди незлобивых богов рощи и ручья. Айви кормила его, бранила, целый день говорила с ним. Она твердо верила, что он все понимает. В прямом смысле это было неверно, слов он не понимал, но речь самой Айви выражала не столько мысли, сколько чувства, ведомые и Бультитьюду, — послушание, довольство, привязанность. Тем самым, они друг друга понимали.

Мистер Бультитьюд трижды подходил к дереву и трижды отступал. Потом, очень тихо и воровато, он на дерево полез. Над стеной он посидел с полчаса, глядя на зеленый откос, спускающийся к дороге. Иногда его клонило в сон, но, в конце концов, он грузно спрыгнул. Тут он так перепугался, что сел на траву и не двигался, пока не услышал рокота.

На дороге показался крытый грузовик. Один человек в институтской форме вел его, другой сидел рядом.

— Эй, глянь! — крикнул второй. — Может, прихватим?

— Чего это? — спросил водитель.

— Возьми глаза в руки!

— Ух, ты! — сказал водитель. — Медведюга. А это не наш?

— Наша в клетке сидит, — отвечал его спутник.

— Может, сбежала?

— Досюда бы не дошлепала. Это ж по сорок миль в час! Нет, я не то. Давай-ка этого возьмем.

— Приказа нет, — сказал водитель.

— Так-то оно так, да ведь волка нам не дали…

— Ничего не попишешь. Вот старуха собачья. Не продам, говорит, ты свидетель. Уж мы ей и то, и это, и опыты у нас — одно удовольствие, и зверей жуть как любят… В жизни столько не врал. Не иначе, Лен, как ей натрепались.

— Верно, Сид, мы ни при чем. Только нашим это все одно. Или делай дело, или сматывай.

— Сматывай? — сказал Сид. — Хотел бы я видеть, кто от них смотался.

Лен сплюнул.

— В общем, — сказал Сид, — чего его, тащить?

— Все лучше, чем так, — сказал Лен. — Они, медведи, денег стоят. Да и нужен им, я сам слышал. А тут он и гуляет.

— Ладно, — не без иронии заметил Сид. — Приспичило — веди его сюда.

— А мы его усыпим…

— Свой обед не дам, — сказал Сид.

— Да уж, от тебя жди, — сказал Лен, вынимая промасленный сверток. — Скажи спасибо, что я капать не люблю.

— Прямо, не любишь! — сказал Сид. — Все знаем.

Тем временем Лен извлек из свертка толстый бутерброд и полил его чем-то из скляночки. Потом он открыл дверцу, вылез и сделал один шаг, придерживая дверцу рукой. Медведь сидел очень тихо ярдах за шесть от машины. Лен изловчился и швырнул ему бутерброд.

Через пятнадцать минут медведь лежал на боку, тяжело дыша. Лен и Сид завязали ему морду, связали лапы и с трудом поволокли к машине.

— Надорвал я чего-то… — сказал Сид, держась за левый бок.

— Трам-та-ра-рам, — сказал Лен, отирая пот, заливающий ему глаза. — Поехали.

Сид влез на свое место и посидел немного, с трудом выговаривая «ох ты, Господи» через равные промежутки времени. Потом он завел мотор, и они удалились.

Теперь, когда Марк не спал, время его делилось между незнакомцем и уроками объективности. Мы не можем подробно описать, что именно он делал в комнате, где потолок был испещрен пятнами. Ничего значительного и даже страшного не происходило, но подробности для печати не подходят и по детскому своему непотребству, и просто по нелепости. Иногда Марк чувствовал, что хороший, здоровый смех мигом разогнал бы здешнюю атмосферу, но, к несчастью, о смехе не могло быть и речи. В том и заключался ужас, что мелкие пакости, способные позабавить лишь глупого ребенка, приходилось делать с научной серьезностью, под надзором Фроста, который держал секундомер и записывал что-то в книжечку. Некоторых вещей Марк вообще не понимал. Например, нужно было время от времени влезать на стремянку и трогать какое-нибудь пятно, просто трогать, потом спускаться. Но то ли под влиянием всего остального, то ли еще почему, упражнение это казалось самым непотребным. А образ «нормального» укреплялся с каждым днем. Марк не знал до сих пор, что такое идея; он думал, что это — мысль, мелькающая в сознании. Теперь, когда сознание постоянно отвлекали, а то и наполняли гнусными образами, идея стояла перед ним сама по себе, как гора, как скала, которую не сокрушить, но о которую можно опереться.

Спастись ему помогал и незнакомец. Трудно сказать, что они беседовали. Каждый из них говорил, но получалась не беседа, а что-то другое. Незнакомец изъяснялся так туманно и питал такую склонность к пантомиме, что более простые способы общения на него не действовали. Когда Марк объяснил, что табачку у него нет, он шесть раз кряду высыпал на колено воображаемый табак, чиркал невидимой спичкой и изображал на своем лице такое наслаждение, какого Марку встречать не доводилось. Тогда Марк сказал, что «они» — не иностранцы, но люди чрезвычайно опасные и лучше всего не вступать с ними в общение.

— Ну!.. — отвечал незнакомец. — Э?.. — и, не прикладывая пальца к губам, разыграл сплошную пантомиму, означавшую то же самое. Отвлечь его от этой темы было нелегко. Он то и дело повторял: «Чтоб я, да им?.. Не-е! Это уж спасибо… мы-то с вами… а?» — и взгляд его говорил о таком тайном единении, что у Марка теплело на сердце. Решив, наконец, что тема исчерпана, Марк начал было:

— Значит, нам надо… — Но незнакомец снова принялся за свою пантомиму, повторяя то «э?», то «э!».

— Конечно, — сказал Марк, — мы с вами в опасности. Поэтому…

— Э!.. — сказал незнакомец. — Иностранцы, а?

— Нет, нет, — сказал Марк. — Они англичане. Они думают, что вы иностранец. Поэтому они…

— Ну! — прервал его незнакомец. — Я и говорю. Иностранцы. Уж я-то их знаю! Чтоб я им… да мы с вами… э!

— Я все думаю, что бы нам предпринять, — сказал Марк.

— Ну, — одобрил незнакомец.

— И вот… — начал Марк, но незнакомец с силой воскликнул:

— То-то и оно!

— Простите? — спросил Марк.

— А! — сказал незнакомец и выразительно похлопал себя по животу.

— Что вы имеете в виду? — спросил Марк.

Незнакомец ударил одним указательным пальцем по другому, словно отсчитал первый довод в философском споре.

— Сырку пожарим, — сказал он.

— Я сказал «предпринять» в смысле побега, — несколько удивился Марк.

— Ну, — сказал незнакомец. — Папаша мой, понимаешь. В жизнь свою не болел. Э? Сколько жил, не болел.