Джек Вэнс - Дердейн: Аноме - Бравая вольница - Асутры.

Люди поели — не торопясь, с благодарностью судьбе, удивленно обсуждая невероятную легкость победы. Никто не веселился — все слишком устали, да и ситуация скорее озадачивала, нежели воодушевляла.

Насытившись, Этцвейн ощутил непреодолимую сонливость. Ему стоило большого труда не свалиться прямо под стол. Заметив стоявшую поодаль старуху Кретцель, он подозвал ее и спросил: «Куда подевались кха? Их тут было сорок или пятьдесят, а мы нашли только одиннадцать».

Огорченно всплеснув руками, переводчица пожаловалась: «Кха улетели на корабле, тому уже два дня. Какой тут был переполох, ты бы видел! Случилось что-то важное. К добру или не к добру — кто их знает?»

«А когда вернется этот корабль — или другой?»

«Мне никто ничего не объяснял».

«Давай-ка расспросим кха».

Они направились к баракам, где лежали связанные надзиратели. Десять часовых, столь предусмотрительно расставленные Этцвейном, сладко спали, все как один. Кха не преминули воспользоваться этим обстоятельством, лихорадочно пытаясь избавиться от пут. Этцвейн растолкал спящих пинками: «Вот так вы заботитесь о своей безопасности! Спите, как мертвые! Еще минута — и вы бы уже не проснулись!»

Старый Сул, один из бдительных часовых, угрюмо возражал: «Ты сам сказал, что они такие же жертвы, как мы. По справедливости, кха должны быть нам благодарны за освобождение».

«Именно это я и собираюсь им объяснить, — заявил Этцвейн. — Тем временем, с их точки зрения мы — озверевшие беглецы, напавшие на них и связавшие их ремнями».

«Вот еще! — бормотал Сул. — Не поспеваю я за твоими рассуждениями. Языком трепать ты горазд, нечего сказать».

Этцвейн приказал: «Затяните ремни потуже!» Обратившись к Кретцель, он продолжил: «Объясни кха, что мы не желаем им зла и считаем, что асутры — наш общий враг».

Кретцель в замешательстве всматривалась Этцвейну в лицо — по-видимому, она находила его просьбу нелепой и бессмысленной: «Зачем ты хочешь, чтобы я им это говорила?»

«Чтобы они нам помогли — или по меньшей мере не мешали».

Старуха покачала головой: «Я сыграю, но они не обратят особого внимания. Ты не понимаешь кха». Переводчица достала двойную свирель и насвистела несколько фраз. Кха прислушались, но поначалу не отреагировали. Помолчав несколько секунд, они обменялись дрожащими трелями и глиссандо, похожими на далекий щебет поссорившихся птенцов.

Этцвейн с сомнением разглядывал одноглазых пленников: «Что они говорят?»

Кретцель пожала плечами: «Они поют в «иносказательном» стиле — меня такому не учили. В любом случае, по-моему, они тебя не поняли».

«Спроси их — когда вернется корабль?»

Кретцель рассмеялась, но послушалась. Каждый из циклопов молча смотрел на нее немигающим радужным глазом. Через некоторое время один кха что-то быстро чирикнул и снова замолчал. Этцвейн вопросительно взглянул на переводчицу.

«Это отрывок из напева 5633 — ссылка на глупую шутку, поставившую всех в неудобное положение. Ответ можно перевести, как насмешку. Кха спрашивает: какое тебе дело? Зачем тебе, человеку, об этом знать?»

«Понятно, — кивнул Этцвейн. — Они не желают заниматься практическими вопросами».

«Кха достаточно практичны, — возразила Кретцель. — Но ситуация недоступна их пониманию. Помнишь ахульфов?»

«Конечно».

«Для кха люди — что-то вроде ахульфов. Непредсказуемые, смышленые, но неразумные твари с врожденной склонностью к непостижимым выходкам».

Этцвейн недоверчиво хмыкнул: «Спроси их еще раз. Пообещай, что их освободят, когда корабль вернется».

Кретцель сыграла на свирели довольно сложный пассаж. Последовал небрежный краткий ответ: «Через несколько дней прибудет звездолет с новой партией рабов».

Восставшие рабы приобрели кров и пищу. Все понимали, однако, что передышка наступила ненадолго. Некий Джоро предлагал устроить за холмами тайник и перевезти туда запасы провианта. Таким образом он надеялся выжить до тех пор, пока не подвернется возможность устроить еще одно ограбление лагеря: «Мы отсрочим свою гибель на несколько месяцев. Кто знает, что произойдет за это время? Может быть, прилетят наконец спасательные корабли с Земли!»

Этцвейн горько рассмеялся: «Теперь я хорошо усвоил то, что должен был понимать с пеленок — тот, кто не заботится о себе сам, умирает рабом. Это неопровержимая аксиома. Никто нас не спасет. Если мы останемся в лагере, нас, скорее всего, перебьют как скотину через пару дней. Если мы убежим и будем прятаться на моховых лугах, протянем месяца два — в промокшей одежде, дрожа от холода — а потом нас все равно прикончат. Придерживаясь первоначального плана, мы в лучшем случае захватим огромное преимущество, а в худшем — умрем достойно, как подобает людям, причинив врагу столько вреда, сколько в наших силах».

«Наилучший вариант маловероятен, наихудший — почти неизбежен, — брюзжал Сул. — Я устал от сказочных проектов».

«Поступай согласно своему разумению, — вежливо отвечал Этцвейн. — Если тебе так хочется, отправляйся за холмы. Тебя никто не держит».

Корба сухо заметил: «Пусть каждый, кто желает уйти, уходит сейчас, не откладывая. Остальным предстоит много работы, а времени и так уже в обрез».

И Сул, и Джоро, тем не менее, предпочли остаться в лагере.

Как-то днем к Этцвейну подошла Руна Ивовая Прядь: «Помнишь меня? Мы с тобой подружились на стоянке алулов. Может быть, в тебе еще теплится огонек той дружбы? Я, наверное, поседела от рабской жизни, покрылась морщинами. Как ты думаешь?»

Этцвейн, поглощенный сотнями забот, смотрел вдаль, стараясь придумать подходящий, ни к чему не обязывающий ответ. Наконец он сказал с невольной сухостью: «Для девушки на этой планете привлекательность хуже уродства».

«А! Уродство было бы спасением! Когда-то мужские руки тянулись со всех сторон, чтобы скинуть с моей головы тюбетейку, и я была счастлива — хотя и притворялась, что сержусь. А теперь, даже если я начну танцевать голая посреди двора, на меня никто не взглянет!»

«Уверен, что внимание ты привлечешь, — успокоил ее Этцвейн. — Особенно если хорошо станцуешь».

«Издеваешься? — печально спросила Руна. — Почему ты не хочешь меня утешить — обнять, улыбнуться? Смотришь на меня так, будто я жирная баба с носом картошкой!»

«Я не смеюсь, у меня и в мыслях этого не было, — заверил ее Этцвейн. — Но ты должна меня извинить — нужно готовиться».

Прошло еще двое суток. Напряжение росло с каждым часом. Утром третьего дня над южной трясиной появился звездолет-диск. Корабль приблизился и завис над лагерем. Поднимать тревогу или отдавать приказы не было нужды — все повстанцы заняли условленные позиции.

Звездолет висел, производя низкое гудение, заставлявшее дрожать стены. Этцвейн, в гараже, покрылся холодным потом, представляя себе возможные варианты провала.