Джек Вэнс - Дердейн: Аноме - Бравая вольница - Асутры.

Через пять лет в Масчейне, столице кантона Массеах, что на южных склонах Хвана, Этцвейн повстречался со своим отцом, друидийном Дайстаром. Труппа Фролитца, поздно прибывшая в город, могла свободно провести вечер. Этцвейн (ему уже почти исполнилось восемнадцать) и Фордайс, на три года младше, слонялись от таверны к таверне, узнавая новости и сплетни, критически прислушиваясь к исполнявшейся музыке.

В трактире «Двурыбица» выступали «Серо-сине-зеленые интерполяторы» [15]маэстро Рикарда Окстота. Во время перерыва Этцвейн разговорился с хитанистом, скромно преуменьшавшим свои возможности: «Хочешь услышать настоящую игру на хитане? Зайди в трактир «Старый Караз» напротив, послушай друидийна».

Этцвейн и Фордайс не преминули скоро появиться в «Старом Каразе» и заказали по бокалу шипучего зеленого пунша. Друидийн сидел в углу, мрачно разглядывая публику — высокий черноволосый человек, сильный, нервный, с лицом мечтателя, разочарованного мечтами. Друидийн взял хитан, проверил настройку, поправил пару колков и набрал три аккорда, чуть наклонив голову и неодобрительно прислушиваясь. Его темные глаза блуждали по лицам, остановились на Этцвейне, опустились к хитану. Теперь он заиграл — медленно, с трудом, пробуя то одно, то другое, будто нащупывая форму мелодии в темноте, с выражением рассеянного старика, погруженного мыслями в прошлое и бесцельно собирающего метлой листья, разлетающиеся по ветру. Почти незаметно звуки приобретали уверенность, пальцы быстрее находили места на грифе, как карандаш математика, уже увидевшего решение задачи и пишущего вывод формулы — обрывочные намеки, несогласованные ритмы сплелись в единый организм, наделенный душой, каждая нота стала предопределенной, неизбежной, необходимой.

Слушая, Этцвейн переставал видеть окружающее — и начинал видеть что-то другое. Друидийн исполнял сложную, непривычную музыку с величественным убеждением, без напряжения. Почти случайно, мимоходом, он сообщал мучительные вести, необратимые, как время. Он говорил о золотистых волнах океана, о недостижимых островах. Он наполнял сердце тщетным сладострастием жизни — только для того, чтобы положить конец всем иллюзорным тайнам краткой иронической каденцией и ударом локтя по гремушке.

Ужин друидийна был изысканно прост: маринованный сухопутный краб под острым соусом, с перловым гарниром и дынными колобками, присыпанными сладкой пыльцой. За ужин давно заплатили. [16]Хитанист уже осушил бутыль эликсира Гургеля — рядом, на столе, стояла еще одна, но он больше не интересовался выпивкой. Музыка постепенно стихла и сменилась молчанием, как караван, исчезнувший за горизонтом.

Фордайс наклонился к соседнему столу и тихо спросил: «Как зовут друидийна?»

«Дайстар».

Фордайс удивленно повернулся к Этцвейну: «Твой отец?»

Не находя слов, Этцвейн молча кивнул.

Фордайс вскочил: «Пойду скажу ему, что здесь его кровный сын, тоже хитанист!»

«Нет! — сказал Этцвейн. — Не нужно ничего говорить».

Фордайс медленно сел: «Почему же нет?»

«У него, наверное, уйма детей от разных женщин. Само собой, из них многие стали музыкантами. Зачем отнимать у человека время пустыми любезностями?»

Фордайс пожал плечами, но возражать не стал.

Снова Дайстар ударил по струнам. Теперь музыка напоминала о путнике, идущем в ночи по незнакомой дороге — время от времени путник останавливался полюбоваться на звезды.

По какой-то причине, непонятной ему самому, Этцвейн чувствовал себя неудобно. Между ним и Дайстаром — незнакомым ему, в сущности, человеком — существовало напряжение. Этцвейн не мог предъявить Дайстару никаких претензий, не мог упрекнуть его за поступок или бездействие. Долг Дайстара перед Эатре был не больше долга любого из путников, заходивших в хижину на Аллее Рододендронов — так же, как они, он уплатил сполна и пошел своей дорогой. Этцвейн даже не пытался понять, что происходило у него в голове. Он извинился перед Фордайсом, вышел из «Старого Караза», глубоко подавленный, и побрел в табор Фролитца. Мысль о судьбе Эатре не давала ему покоя. Он ругал себя за лень, за отсутствие прилежания. Ему удалось скопить немного денег, хотя заработка едва хватало. Этцвейн не жаловался, трудности жизни его не пугали. В труппе Фролитца он нашел кров и пищу. Кроме того, Фролитц давал уроки и предоставлял возможность практиковаться. Музыканты — за исключением друидийнов — редко богатели. Поэтому оркестранты нередко уходили попытать счастья в одиночку. Успеха добивались немногие. Большинство, обнаруживая, что никто не желает платить за их еду и ночлег, пытались украшать исполнение бравурными пассажами и претенциозными манерами, а когда и это не помогало, начинали петь песни под аккомпанемент хитана, развлекая крестьян, детей и другую музыкально невежественную публику.

Вернувшись в табор, Этцвейн долго предавался мрачным размышлениям. Иллюзий не было: недостаточное мастерство и недостаточный жизненный опыт не позволяли ему стать друидийном. Что ждало в будущем? Жизнь в труппе Фролитца не так уж плоха: хотел ли он большего? Этцвейн открыл тумбочку у постели, вынул хитан. Усевшись на ступенях фургона, он стал играть медленную меланхолическую мелодию — под нее любили танцевать паваны жители Ильвийского кантона. Звуки выходили сухими, вымученными, безжизненными. Вспомнив упругую, настойчивую музыку, вырывавшуюся из-под пальцев Дайстара, музыку, жившую своей жизнью по своим законам, Этцвейн сначала поддался унынию, потом печали, потом — горечи и гневу. Он гневался на Дайстара. на себя, на весь мир. Уложив хитан, он бросился на койку, пытаясь привести в порядок мысли, вихрем кружившиеся в возбужденной молодой голове.

Прошло еще пять лет. Маэстро Фролитц и его труппа, теперь гордо называвшаяся «Розово-черно-лазурно-глубокозеленой бандой», приехала в Брассеи, столицу кантона Эльфин, недалеко от Гарвия. Этцвейн стал гибким, высоким, нервно-мускулистым молодым человеком с неприятно-хмурым выражением лица. Черноволосый, с кожей цвета желтоватого загара и тонкими губами, от природы чуть искривленными горькой усмешкой, он не был расположен к веселью и болтовне, предпочитая замкнутое, почти одинокое существование. Голос его, мягкий и негромкий, приобретал живость и выразительность только после изрядной выпивки. Некоторые оркестранты укоряли его — за спиной — в необоснованном высокомерии, другие считали, что он тщеславен. Только маэстро Фролитц часто составлял ему компанию — ко всеобщему недоумению, ибо все, что волновало и раздражало Фролитца, судя по всему, нисколько не интересовало Этцвейна, а все, на чем Фролитц настаивал с такой горячностью, Этцвейн, казалось, подвергал молчаливому сомнению. Когда Фролитца спрашивали, что его так привлекает в нелюдимом отщепенце, тот презрительно усмехался — в Этцвейне он нашел терпеливого слушателя, удачно дополнявшего разглагольствования маэстро краткими саркастическими замечаниями.