Владимир Немцов - Альтаир

Увы, Лева рано торжествовал. Митяй обиделся всерьез: выходит, Левка не понял своей вины, он даже издевается. «У него, как и у всех людей, самолюбие, а у меня амбиция». — И Митяй, круто повернувшись, зашагал в свою каюту.

Лева растерянно посмотрел ему вслед, в отчаянии стукнул кулаком по барьеру и засеменил в противоположную сторону.

Сложная задача стояла перед руководителем группы Женей Журавлихиным. Конечно, пользуясь предоставленным ему правом, он должен был сейчас же принять меры: вызвать ребят в кабинет, то есть в свою одноместную каюту, выяснить причины разногласий, произнести прочувствованную речь о необходимости строжайшей дисциплины и, памятуя о пользе самокритики, признаться перед коллективом в своей «мягкотелости», о чем весьма убедительно говорил сегодня утром Митяй.

Но вряд ли это поможет делу. Ребята подчинятся авторитету Журавлихина, протянут руки друг другу и… разойдутся в разные стороны. Женя в этом не сомневался, вспоминая свой небольшой опыт воспитательной работы, когда был пионервожатым. Правда, восемнадцатилетние комсомольцы давно уже не пионеры, не дети и мыслят совсем иначе, но Женя знал, что еще многое осталось в них от детской непосредственности. Они могут ссориться и тут же мириться — ребятишки.

«Так не лучше ли оставить все как есть? — думал Журавлихин, глядя на меняющиеся берега. — Ссора обязательно закончится миром и без участия «старших наставников». Митяй страшно злится, когда его поучают. Пусть ребята успокоятся…»

Он облегченно вздохнул, как бы соглашаясь с принятым решением, и, провожая взглядом цветущий луг, увидел рядом с собой пассажира огромного роста. Его крепко посаженная седеющая голова чуть ли не касалась крыши палубы. Иногда он высовывался за борт, отчего стукался о низкий карниз. Обтекаемая, прижатая к воде форма глиссирующего теплохода явно не была рассчитана на пассажиров такого роста.

Человек этот был одет в мешковатый светлый костюм, который раздувался от ветра, что еще более подчеркивало солидную полноту мощной фигуры. Женя украдкой наблюдал за ним и, как всегда, чувствовал симпатию к таким вот людям, прочно стоящим на земле. В выражении его резко очерченного лица была твердая определенность видавшего виды путешественника, спокойствие и уверенность, что никакие ветры не сдвинут его с этого места.

Гладко выбритый подбородок, губы, сложенные в добродушную улыбку, карие глаза, спрятанные под красноватыми нависшими веками, — вот примерно и все, что могло служить дополнением к внешнему облику пассажира, которого сейчас рассматривал Женя.

— Изучаете? — вдруг спросил он, поворачиваясь к студенту всем своим огромным корпусом.

Вопрос оказался столь неожиданным, что Женя растерялся, смутился, теплота его сразу покрасневших щек постепенно, точно волнами, расходилась по телу до самых пяток.

— Понятное смущение, — сказал пассажир с видимым сочувствием. — Однако напрасное.

Он говорил не спеша, как многие волжане, выделяя букву «о», говорил весело и не принужденно, отчего у Жени стало спокойно на сердце и краска почти исчезла с лица.

— Я ведь тоже не без греха, — словоохотливо продолжал пассажир. — Пока ваши товарищи ссорились, изучал некоторые особенности молодой человечьей породы… Нет на земле ничего интереснее! Вы смотрели на берег, на зелень, цветочки, облака, а я — на вас.

— Скучное зрелище! — Журавлихин уже оправился от смущения.

— Правильно изволили заметить. Скучно и обидно бывает человеку, особенно моего возраста, когда он видит, как хорошие, серьезные ребята выдумали себе драму и смешно пыжатся в главных ролях.

— Но вы не знаете ее содержания.

— Все понял из первого действия.

— А не думаете ли вы, что эта сцена вовсе не рассчитывалась на зрителей?

— Тогда, может быть, на друзей? — добродушно спросил странный пассажир. Он все более занимал Женю.

— Не понимаю.

— И это верно изволили заметить. Многого не понимаете. Я вовсе не собираюсь оставаться равнодушным зрителем. Придется вмешаться.

— Ни я, ни мои друзья этого не просили.

— Согласен.

— Тогда ваша позиция по меньшей мере странна. Не каждый потерпит, чтобы в его личные дела вмешивались посторонние люди.

— Все верно. Но я говорю не о каждом, а о вас — советских студентах, комсомольцах. Кстати, сами же соглашались с доводами своего товарища: нельзя, мол, стремиться к одной общей цели, отвернув друг от друга физиономии. Эх, ребятки, не понимаете вы, как обидно глядеть на эту мышиную возню… Столько настоящих дел, а вы тут Гамлетов разыгрываете!

— Итак, каков же вывод? — иронически спросил Журавлихин.

— Привести их сюда.

Женя уже не скрывал улыбки:

— Это приказ?

— Если хотите — да.

— По какому праву?

— По праву советского гражданина и старшего товарища. Этого вам достаточно?

Журавлихин медлил с ответом. «Старший товарищ» явно злоупотребляет своим правом.

В осторожных выражениях Женя это ему высказал.

— Вы мне, ей-богу, нравитесь, — рассмеялся собеседник. — Чудесная непосредственность и уйма заблуждений! Будем знакомиться. — Он протянул руку: — Профессор Набатников Афанасий Гаврилович. Физик.

Женя робко пожал его горячую ладонь и назвал себя. Беседа оживилась. Профессор говорил, что для него не так уж важно прекратить ссору двух задравшихся петушков. «Чепуха все это, милый друг, чепуха». Но разве можно мириться с явным несовершенством характеров? Нельзя же в коммунистическое общество тащить с собой груз старых привычек и, что не менее вредно, скверный характер.

— Хлам надо оставлять на старой квартире, дорогой друг, — заметил Набатников.

С этим, конечно, соглашался Женя, но не мог пожаловаться на плохое воспитание. Еще бы! Школа, комсомол, пример старших…

— Все равно мало, — сказал профессор. — Каждый настоящий человек должен заниматься вашим воспитанием.

— Именно моим?

— Да, и вашим. Не могу видеть равнодушных людей. Идет по улице двенадцатилетний малец и важно дымит папиросой. Не всякий обратит на это внимание. Скажем, и вы в том числе.

— А что же вы делаете?

— Ничего особенного. Беру у него изо рта папиросу и бросаю в урну. Надо, чтобы так поступали все. Конечно, это не единственный способ борьбы с курением ребятишек, но, поверьте, очень простой и действенный.

С интересным человеком встретился Женя. В Набатникове сочетались резкость и прямодушие. Он не поучал, а попросту делился опытом большой прожитой жизни, и это доставляло ему удовольствие, — так, во всяком случае, казалось Жене. Впрочем, он не ошибался.

— Это, так сказать, к вопросу о равнодушии. — Набатников достал большой цветной платок, вытер вспотевший лоб. — Теперь докладывайте — и, главное, без утайки, — что же случилось с вашим аппаратом.