Кир Булычев - Перпендикулярный мир (сборник)

Минц послушно кивал козырьком. Он был заинтересован.

Разобрали кости. Началась игра. Удалов следил за Минцем во все глаза, потому что понимал – придется всю игру брать на себя. И когда Минц на втором ходу ошибся, Удалов сказал ему не без ехидства:

– Проигравшие лезут под стол. Это вам известно, Лев Христофорович?

– Очень любопытно, – ответил ученый. – Но нам с вами это не грозит.

После четвертого хода Минц надолго задумался. Будь на его месте кто другой, игроки бы такого мыслителя заклевали. Но Минца перебивать не посмели.

Вдруг Минц положил свои кости на стол и сказал:

– Удалов сделает «рыбу» находящейся у него фишкой с пятью и тремя точками.

Хоть терминологически профессор высказался неправильно, слова его произвели впечатление. Игра была еще в самой середине, и такие предсказания делать было рано.

Удалов поглядел в свои кости. Три-пять у него была.

– Если не верите, давайте доиграем, – сказал Лев Христофорович. – Можно даже с открытыми фишками.

Когда предсказание Минца полностью подтвердилось, он встал из-за стола и сказал:

– Полагаю, что больше меня приглашать не будут. Да я и сам не хотел бы портить вам игру. Понимаете, у меня фантастическая математическая интуиция. А правила домино для человека, знакомого с теорией игр, не представляют трудностей.

Всем стало грустно, тем более что возразить Минцу было нечем. Ясно, что приглашать его более нельзя.

Минц выбрался из-за стола и выпрямился. Освещенная солнцем, его полная фигура производила странное, двойственное впечатление. С одной стороны, он казался толстым человеком. С другой – может, оттого, что головка у него была маленькая, похожая на птичью, – он казался человеком худым.

Тут в ворота вошел старик Ложкин.

Ложкин был на пенсии, но два месяца в году трудился на старом месте. Сейчас истекал первый месяц его пенсионной службы. Ложкин был помят, зол и пропитан пылью.

– И что меня понесло? – пожаловался он соседям. – Сидел бы дома, пенсия, слава богу, нормальная, никто меня за руку не тянет.

– Что у тебя случилось? – спросил Василь Васильич.

– Разучился в городском транспорте ездить в часы пик, – сказал печально Ложкин. Его гвардейские усы поникли, как у Тараса Бульбы. – Все лезут, все толкаются, все злобятся. Совершенно забывают, что я пенсионер и ветеран. На службе никакой радости по поводу моего прихода. Год меня не было, а даже никакого поздравления. Молодежь совершенно обнаглела. Я больше скажу: приду сейчас домой, а Матрена вместо «здравствуйте, обедать садитесь» и так далее начнет меня пилить.

Как будто в ответ на слова Ложкина, на втором этаже распахнулось окно и высунулась голова старухи Ложкиной.

– Супостат! – воскликнула она с чувством. – Масло купил?

Ложкин готов был заплакать, и другие мужчины ему сочувствовали. А Минц настолько растрогался, что сказал старику вслед:

– Как освободитесь, зайдите ко мне. Может, что-нибудь мы с вами придумаем.

Вскоре и Минц ушел к себе, а Василь Васильич задумчиво произнес:

– Не стал бы я на месте Ложкина соглашаться на услуги Христофорыча. Сначала вроде бы и выгодно, а потом оборачивается другим концом.

Удалов кивнул, соглашаясь с соседом.

Ложкин сел вместо Минца, и они поиграли еще минут сорок. Потом все пошли по домам, а Ложкин к Минцу.

При виде Ложкина, несмело остановившегося у двери, Минц, который сидел за столом и читал книгу в своей обычной манере – быстро перелистывая страницы и запоминая при этом все написанное до последней запятой, широко улыбнулся.

– Вы не боитесь последствий? – спросил Лев Христофорович.

– Я в жизни через многое прошел, – осторожно заметил Ложкин. Он чуял приближение удачи.

– Отлично! – Из ящика стола Минц вытащил часы «Полет» с одной стрелкой. – Наденьте и пользуйтесь!

– Разъясните! – потребовал Ложкин. Но застегнул на левой руке черный ремешок.

– Все просто, – сказал Минц, которому не терпелось вернуться к чтению. – Сейчас вы надели регулятор окружающего эмоционального фона. Это вовсе не часы, но из соображений безопасности пользователя и удобства в обращении регулятор замаскирован под часы. Если вы начнете поворачивать головку так, чтобы стрелка двигалась вперед, то уровень положительного эмоционального фона будет расти. Если нужда в нем пропадет, поставьте головку часов на исходную – ноль часов. И эмоциональный фон станет нейтральным.

– А я ничего не понимаю! – с вызовом заявил Ложкин. – Я слушаю вашу чепуху и ничего не понимаю.

– Объясняю для вас персонально, – сказал тогда Минц, и Ложкин почувствовал себя умственно отсталым. – Вам надоела человеческая злоба. Вам надоело, что вас не любят. Как только вы переведете стрелку вперед, люди начнут лучше к вам относиться.

– Так просто?

– Так просто. Вы свободны. – Минц сел на стул и открыл книгу.

Ложкин был неглуп. Он тут же повел стрелку направо, и вдруг Минц вскочил со стула, отбросил книжку, раскрыл объятия и воскликнул:

– Ложкин, я тебя люблю! И если ты не хочешь, чтобы я тебя целовал, а мне хочется тебя целовать, немедленно отведи стрелку назад.

Ложкин быстро отвел стрелку назад – ему не хотелось целоваться с профессором Минцем.

– А почему так получается? – спросил Ложкин, потому что был доволен и хотел поговорить. На самом деле плевать ему было на науку.

– Внутри этих часов, – сказал Минц, отходя от Ложкина, – тончайший прибор, который сначала улавливает ваши биотоки, а затем посылает нужной длины волны в мозг окружающих людей. Идите, Ложкин, идите к людям, они вас полюбят. Но будьте осторожны. Любовь – рискованное чувство.

Ложкин ничего не ответил. Ни спасибо, ни прощай. Пока прибор еще не проверен, нечего Минца баловать!

Он поднялся к себе. Жена вязала. Ложкин подошел поближе и сдвинул стрелку на три часа.

– Откуда новые часы? – спросила жена. – У тебя с утра денег не было.

Ложкин двинул стрелку еще на три часа. При таком излучении Минц уже лез целоваться.

– Я тебя спрашиваю! – прикрикнула на него жена.

– Что у тебя на обед, Матильда? – спросил Ложкин.

– Я тебе сорок лет как не Матильда, а Матрена, – огрызнулась жена.

Или прибор никуда не годился, или у жены был сильный иммунитет против Ложкина. Пришлось подвинуть стрелку еще на три часа.

Матрена вздохнула и неожиданно спросила:

– Хочешь, картошечки поджарю?

Ложкин чуть не упал – такого он не слышал от Матрены уже лет пятнадцать.

– Ты чего молчишь, дуралей? – проворчала с нежностью жена. – Сейчас, пока ты лапы моешь, я за сметанкой сбегаю.

Ложкин отмахнулся и, почти уверовав в прибор, поспешил вниз, во двор, где соседи за столом перемешивали костяшки.

Прибор стоял на девяти часах. Но Ложкин не спешил подходить к столу, хотел увеличивать этот самый фон постепенно.