Александр Беляев - Страх

— На огород идешь?

— На огород. Хочу покопать картошку. Как бы мороз не стукнул. Ты здесь без меня справишься.

Заведующий почтовым отделением Ефимий Венедиктович Пилецкий надел барашковую шапку и старенькую тужурку на вате, сохранявшую еще синие, поблекшие канты и несколько «серебряных» пуговиц почтово-телеграфного ведомства.

Марьям Викентьевна, его жена, служившая телеграфисткой в этом же отделении, сухонькая, суетливая женщина лет тридцати, просто, но чистенько одетая, подошла к мужу и тронула его за руку.

— Не ходи, Фима…

Пилецкий добродушно усмехнулся в седеющие усы.

— Трусишь? Уж не бандитов ли боишься? Не беспокойся. К нам они не сделают визита. Знают, что у нас не разживутся.

— Не смейся, Фима… Жутко мне. Дня не проходит, чтобы они не напали на кого-нибудь в окрестностях.

— Глупости. На мелкую дичь они не охотятся. Да я долго и не буду — засветло вернусь.

И Пилецкий, взяв суковатую палку, вышел из дома.

Утро было сумрачное. Серая завеса мелкого осеннего дождя затянула дали.

Почтовое отделение помещалось в доме бывшей почтовой станции. Длинное, приземистое белое здание с непомерно высокими, остроконечными, готическими окнами и такой же дверью. Эти здания, как две капли воды похожие друг на друга, отстроенные еще в пятидесятых годах прошлого столетия, стоят по нашим шоссейным дорогам угрюмыми памятниками старины.

Большой двор с обветшалыми конюшнями и сараями обнесен высокой каменной стеною, охранявшей когда-то почтовых лошадей.

Два шоссе пересекают у самой станции друг друга. Несколько десятков лет тому назад здесь трусили рысцою почтовые лошаденки, звеня колокольчиками. И усталый путник зорко всматривался в сужающуюся ленту шоссе, ища во мгле наступающего вечера белое здание, где ожидали его приют и отдых…

На смену троек пришел неуклюжий, но неутомимый автобус; с мерным пыхтением проносится он мимо старенького здания, в котором жалобно позванивают стекла, и скрывается вдали, издавая рев, неслыханный в этих глухих, заброшенных местах…

Галки и вороны в испуге снимаются с мокрых, сырых кочек и тянут к лесу… А леса здесь кругом… Топкие, поросшие мохом, непроходимые леса Белоруссии, где привольно чувствуют себя только волк да лихой человек…

Пилецкий сдвинул барашковую шапку, застегнул свою старенькую тужурку на две металлических и три костяных пуговицы и зашагал по шоссе.

Оно спускалось вниз и потом круто поднималось вверх. Наверху, в двух верстах, стояла ближайшая деревушка. А ближе, в полуверсте от нее, находился огородик Пилецкого.

Ефимий Венедиктович спустился в низину. Гиблое место для автобусов.

Несмотря на ремонты, шоссе постоянно портилось от подпочвенных вод, которые вспучивали настил дороги и выступали лужами.

Кругом — лес.

Это — излюбленное место для нападений бандитских шаек на автобусы. Довольно бросить бревно поперек дороги, и — стоп…

— Руки вверх!..

И пассажиры предоставляли свои карманы и чемоданы в распоряжение грабителей.

Жуткое место.

И Пилецкий невольно ускорил шаг.

Кругом, однако, стояла необычайная тишина.

Пилецкий поднялся вверх и вздохнул с облегчением, увидев свой огород и крестьянина, копавшегося на соседнем участке.

— Здорово, Спиридон!

— Ведениктовичу наше почтение.

«Ведениктович» — так звали Пилецкого, изменив его трудное для произношения отчество. Спиридон, грамотный крестьянин, долго живший в Москве, был председателем сельсовета.

— Что нового, Спиридон?

— Плохие новости.

— А что, все бандиты шалят?

— Да уж какие шалости?.. Третьего дня, слышь, пароход на Соже ограбили…

— Пароход? Как же они туда попали?

— Как — обыкновенно. Сели как пассажиры. А отошел пароход версты две — «руки вверх!..» кричат.

— Сколько же их было?

— Всего и было человек пять, а пароход начисто ограбили, к берегу пристать велели. Сами пассажиры своими руками свои же чемоданчики им на берег сложили… и поминай как звали.

— Иванов?

— Все он…

— Да откуда он взялся? Кто такой?

— Говорят, будто полковник бывший. Из Польши перешел… Ну, и наши балуются… Семка-косой — знаете?..

— Как не знать.

— Непутевый парень. Андрон с Могильцев, Костецкий…

— Чего же вы на них не донесете? Ведь и вас они обижают?

Спиридон оставил копать картошку и посмотрел на Пилецкого.

— Как не обижать?! У кого телку на прокорм стащат, у кого лошадь… Да донесешь-то как? У них ружья, револьверы… расправа короткая… Пока начальство наедет, без головы останешься. Кому охота…

Наступали ранние сумерки. Пилецкий расправил затекшие члены, распростился со Спиридоном и отправился в обратный путь.

В лощине сумерки были гуще. Пилецкий не сразу заметил двух незнакомцев, сидевших на куче щебня. Один из них поднялся и подошел к Пилецкому.

— Что за человек? А, почтарь!

Пилецкий вздрогнул. Перед ним стоял Семка-косой, уставив свой зрячий глаз. На другом глазу Семки было огромное бельмо, выпиравшие из зрачка, как горошина.

«Семка-косой… Бандиты…» — мелькнула у Пилецкого мысль, и холодок пробежал от спины к затылку, шевельнув корни волос.

— Ты, слышь, — ни гу-гу, что видал нас, если не хочешь дать дубу [2] Быть убитым. . Понимаешь?

Пилецкий поспешно кивнул головой.

— Ну, то-то. Проходи.

— Надо будет проверить, как он живет, — услышал Пилецкий за собой голос Семки. Потом Семка свистнул, и Пилецкий услышал удаляющиеся шаги бандитов.

Жена ждала к обеду, но Пилецкому не шел кусок в горло.

— Придут… ограбят… убьют… — думал он.

Встав из-за стола, Пилецкий решительно подошел к телеграфному аппарату и телеграфировал в ближайший город, в районную милицию, о высылке отряда для поимки бандитов.

— Дело плохо, — сказал он жене, — гостей можно ждать каждую минуту, а милиция раньше завтрашнего дня не приедет…

— А что, если они перехватят телеграмму? Говорят, они это делают… Убьют ведь…

— И то обещали, — не удержался Пилецкий. — Да все равно один конец: если придут, ограбят кассу — тоже не помилуют…

И они сидели молча, глядя на телеграфный аппарат с таким видом, будто он накликал на них несчастье… Но дело было сделано. Оставалось выжидать событий…

В густой темноте осенней ночи, под моросящим холодным дождем отряд вооруженных людей медленно, осторожно подходил к зданию почтового отделения.

Звякнуло дуло винтовки.

— Тише вы, черти, — раздался заглушенный голос.

— Тут, кажется… Ну, что, Митька, трусишь?