Игорь Ткаченко - Разрушить Илион

А потом говорили о Сизифе, и я тоже хотел сказать что-то умное, но оказалось, что это вовсе не тот Сизиф, а другой, которого придумал Альберт Камю, про которого я помнил, что он то ли лирик, то ли основатель экзистенциализма. А руки у Анюты были мягкие и теплые; и из русалок ее не выгнали, она сама ушла.

А Вовка-йог советовал забыть и выбросить, потому что женщины пыль, осевшая на наших стопах на пути в Вечность.

А потом появились внимательные глаза Марка К. Марцелла и сказали, что такому, как я, только свистнуть, и она мне не нужна. Зачем она мне нужна? Это просто привычка. А на каждую привычку найдется отвычка. Я ее забуду, я ее уже забыл, потому что все они одинаковые.

- Она нужна мне, - пробормотал я.

- Зачем? Носки постирать может и Анюта. Верно, Анюта?

И Анюта говорила, что верно, а в голове у меня тихонько разгоралась искорка.

- Она нужна мне, - повторил я, и искорка превратилась в костер.

- Ты уже забыл ее.

- Я помню!

Искорка полыхнула, и я стал видеть и слышать, и застегнул кнопки на Анюте.

- Я ее помню!

- ... до-о-лгая па-а-мять хуже, чем сифилис, - услышал я, осо-обенно в узком кругу...

- Я найду ее.

- ... идет вакханалия воспоминаний, не пожелать и врагу.

- Ты не найдешь. Ты нормален. Ты просто человек. Ты помучаешься, да и забудешь.

- Найду!

Я все уже видел и слышал, а на ритуальные маски и календарных стыдливых японок, на розовую плакатную старушку, на нахохлившихся ангелиц, на спины спящих в шкафах книг, смешиваясь с застоявшимся табачным дымом, водопадом обрушивались тридцативатные помои.

Марк Клавдий Марцелл понял, что разгорелась искорка, что я вижу и слышу, и замерзла и упала на пол его улыбка, покрылись пупырышками японки, захлопнули пасти маски, а на ушах у косовороток выступил иней.

- Ты не найдешь потерянное, не вспомнишь забытое, не...

- А идите вы все в болото! - в сердцах сказал я.

Комната вдруг стала растворяться, лица бледнеть, зыблиться, как отражение в луже, когда ее поверхности коснется ветерок. Вот остались только туманные контуры, блеск браслета на тонком детском запястье, презрительная складка губ, фиолетовые ногти, витой поясок, неправильний овал четок, повисших над пустым уже креслом... Дольше всего держались айсберги в глазах Марка Клавдия Марцелла, но вот исчезли и они.

Резко пахнуло гнилью. Воздух стал студенистым и липким, свился спиралями в сизый туман, и из тумана забулькало, зачавкало, палас на полу зазеленел ряской, ноги у меня промокли. Я запрыгнул на диван, который был уже не диван вовсе, а поваленное гнилое дерево, оно хрупнуло, подалось под ногами, я закричал и по скользким кочкам побежал к видному за туманом берегу.

А потом стрелки часов прилипли к циферблату, и время остановилось. Без пяти пять.

Я хотел постирать испачканные болотной тиной брюки и не смог этого сделать: струя воды остекленела на полпути от крана до тазика.

За окном застыл приклеившийся к небу самолет, и никакая сила не смогла бы сдвинуть с места взметнувшуюся от дыхания младенца паутинку.

Я посмотрел в зеркало и не увидел в нем себя. Я там вообще ничего не увидел.

Мир, в котором Вероника ушла от меня, умер.

Без пяти пять.

Я выбежал на улицу и заметался по мертвому миру. Я сшибал неподвижных людей, и все светофоры горели красным. Я обежал все дома, все квартиры, парки, кинотеатры и больницы. Я обежал весь мир и убедился в том, что и так донимал: Вероники здесь нет.

Но я так не хочу! Что мне делать в этом мертвом мире?!

Я звал, и слова не могли сорваться с губ. Я кричал, и крик рассыпался у моих ног. Я хотел найти и не знал, где искать. Меня распирала обида, боль, злость и отчаяние. Я готов был взорваться и разлететься миллионом мелких кусочков, но вовремя вспомнил о монохроматичном Сереже.

Было без пяти пять.

Сережа был адекватен самому себе, инвариантен относительно всех и всяческих преобразований и монохроматичен.

- Ничего удивительного, - сказал он. - Все думают, что происходящее с ними уникально. На самом деле у всех все, как у всех. Просто год такой. Ты знаешь, какой нынче год?

Я знал, какой нынче год, и мне не было дела до того, что и как происходит у всех. Мне нужна была помощь, и Сережа мог ее оказать.

- Год Уходящей Женщины, - сказал Сережа. - Посмотри в окно. Разуй глаза и посмотри.

Я посмотрел. Женщины ходили. Уходили или приходили, рвались навстречу или спасались бегством. Мужчины оценивающе окидывали, прищуривались, маслянили взгляды, цокали лзыком, спотыкаясь догоняли, распахивали навстречу, чмокали в щеку.

Мне-то какое до них дело?!

Сережа, не вставая с дивана (он вообще с него не вставал), потянулся к полке и снял ящик с картотекой. Под умелыми пальцами замелькали прямоугольные картонки.

- Вот, смотри. Ольга, двадцать шесть лет, ушла от сына, любимой собаки, попугая, двухкомнатной квартиры и мужа. Попугай сдох, муж сдал кандидатский минимум.

Татьяна, двадцать семь лет, ушла од двух детей и мужа. Ночует у знакомых и рада, что каждый день может ходить на работу.

Галина, двадцать восемь лет, детей нет. Просто ушла, но пока не знает, зачем.

Елена, двадцать четыре года... Продолжать? Тысяча триста сорок восемь случаев, не считая твоего. И это только за последние месяцы. А до начала этого года у всех было все нормально. Как ни крути - Год Уходящей Женщины... Есть случаи и просто уникальные. Вот, например...

Меня не интересовали уникальные случаи, меня заинтересовали тенденции.

- Они просто ушли или ушли к кому-то?

Сережа хмыкнул.

- Все спрашивают именно об этом. Женщины просто так не уходят. Конечно, к кому-то. Но не это важно...

Я взвыл.

От меня. К кому-то. Молча. Тайком. И сейчас с ним. В то время как я... И стога на краю осеннего поля. Знаем мы эти стога!

Меня обокрали. Среди бела дня раздели до нитки и выставили на посмешище. Меня трясло. Жажда мщения наполнила меня до краев и от тряски выплескивалась наружу.

Монохроматичный Сережа не удивился. Он молчал и ждал, когда меня протрясет. Со своего дивана он наблюдал такое количество житейских коллизий, трагедий, драм, комедий и фарсов, что не удивлялся уже ничему. Удивляться - не его свойство. Его свойство - понимать и помогать. Его девятиметровая комнатенка в аспирантском общежитии целКом состояла из понимания. Со своими бедами к нему приходили девушки, что-то потерявшие или нашедшие не то, что нужно. Просто отбросить беды они не могли и оставляли ему на хранение, но потом почему-то забывали забрать. Они просили помощи, и Сережа не отказывал. Он вынимал пустоту у лишившихся сердца ангелиц и вместо нее вкладывал понимание. Передо мной к нему забегали девчонки в вареных куртках и черных колготках, которых перехватили курсанты на форсаже. Крохотные беды, еще не классифицированные и не убранные в ящик под диван, валялись на холодильнике вперемешку с обертками от конфет, которыми девчонки вполне утешились.