Дмитрий Емец - Было у матери два сына...

— Читать не умеете? Свидетельские в соседней, — сказал он, не отрываясь.

— Я не «свидетельские».

— А чего?

— Я мать Шилко. Григория Шилко.

Следователь поднял голову и посмотрел на мать. У него было красное пористое лицо и белые ресницы. Простое такое, совсем никакое лицо. Встреться такое на улице или в транспорте — проскользнуло бы мимо памяти, как мокрый обмылок между пальцев.

— А-а, — сказал следователь.

Мать приготовилась долго объяснять и начала уже, но следователь оборвал ее:

— Не надо. Мать, говоришь, его?.. Знаю, что не он, но не выпущу.

— Как не выпустишь? — мать привалилась спиной к стене. Опешила.

Следователь встал — не резко так, и сказал:

— Давай по порядку. Твой сын знал, что брат укрывает? Знал. Ты не знала? Знала. И что вы сделали? Сообщили? Предотвратили? Вот и расхлебывайте сами свое дерьмо. Я не собираюсь. Пускай теперь сидит, раз взяли. Ясненько?

Мать подалась вперед. Она поняла только одно: этот с белыми ресницами хочет отобрать у нее обоих сыновей и возненавидела его так, что если бы можно было изрезать его на мелкие кусочки тяжелыми портновскими ножницами — изрезала бы.

— Не имеете права держать.

Следователь удовлетворенно кивнул. Видно, не первый раз слышал.

— Жаловаться будешь, мать?

— Буду.

— Давай жалуйся, чего встала? Сейчас и жалуйся! — белесый услужливо подвинул звякнувший телефон. — Вот и номера: прокуратура, суд... Да только...

В руках следователя появилась папка из серого картона. Новая и совсем тонкая. Папка открылась, и картонная серость на столе удвоилась.

— Вот смотри... Имеется свидетельство, что он — младший твой — принимал от последственного Рубахина Н.В., 1971 г.р., телевизор «Сони», диагональ пятнадцать, серийный номер такой-то... для передачи брату, имея ясное представление о криминальном происхождении телевизора. Подпись твоего сына вот она — подтверждает факт...

Воробей в матери ожил, как всегда в минуты волнения. Два полпрыжка к столу, полпрыжка назад. Схватить бумагу, порвать... Нельзя.

— Да как же... он же разве...

Следователь хлопнул ладонью по столешнице. Несильно хлопнул, но отработанно. Телефон звякнул. Мать вздрогнула.

— Короче, слушай, мать: больше повторять не буду. Не в игрушки играем. Сдашь старшего — получишь младшего. Не сдашь — будет сидеть дальше. Парень податливый — много накрутить можно. Да не только накрутить — сама думай.

Каким внутренним чутьем мать просекла, что кричать бесполезно, плакать тоже. Следователь был не страшный, но внутренне собранный, тяжелый. Человек-ядерцо.

— Дома не ночует, не звонит. Вот и вчера заходил ваш товарищ, запричитала она.

— Врешь, мать. Ну ври... Только там ври, в коридоре.

Следователь кивнул матери на дверь, сел и стал писать.

Тогда мать быстро, неумело, опустилась на колени и стала кланяться. Зачем? Сама не знала. Только поняла вдруг, что стоит на коленях. И сама в глубине удивилась: откуда взялись эти поклоны, ведь в церковь-то сроду не ходила.

Следователь коротко посмотрел и отвернулся. Видно, и к этому привык. Мать стала плакать, потом спросила:

— А сколько сидеть-то?

Это был уже торг. Почти сговор. Сговор двоих во имя третьего предать четвертого.

— Так... — следователь деловито заглянул в папку. — У него уже три есть. Условно. Ну еще четыре дадут, за рецедив. Считай, мать: семь, но по факту лет пять. При хорошем поведении года четыре. И если сам придет — тоже зачтется.

Белесые ресницы пытливо моргали. Они ждали, очень довольные собой. И мать это поняла.

— Значит, сына тебе привести, говоришь? Зачтется, говоришь, да?

— Зачтется, мать, зачтется.

Она шагнула к столу, откинулась и неумело плюнула. Плевок упал почти отвесно, попав между папкой и телефоном. Потом мать повернулась и вышла.

Следователь схватился было за трубку, но передумал. Вместо этого вытащил из корзины скомканный лист и аккуратно, начиная от краев, вытер плевок. Потом взял еще один лист и промокнул насухо, пока не остался доволен.

Через два дня мать вновь пришла к следователю, за рукав, почти насильно, волоча за собой старшего. Нашла у того плосколицего.

— На, жри мясо! На!

Младшего брата выпустили сразу, как посадили старшего. Гришка несколько дней пролежал на диване носом в подушку, а потом отлежался и стал жить дальше. Мать тоже живет дальше: все так же прыгает воробьем. Вот только пирожки у нее пригорают, чего раньше не было — ну да это мало ли почему может быть. Ну да сколько веток не ломай — всякая по-своему треснет.

Старший сидит пока в городе. Мать ходит к нему часто: навещает, носит передачи. Писем Гошка почти не пишет, а если пишет, то с жалобами и просьбами присылать шерстяные носки и сигареты. Говорит: на них все остальное можно выменять. Ему виднее.