Феликс Пальма - Карта неба

Сердце у Рейнольдса бешено забилось, и он отругал про себя чертова Гриффина, вселившего в него нелепую тревогу. Этот умник ошибся, и, как только Рейнольдс сделает последние четыре или пять шагов, отделяющие его от часового, и тронет его за плечо, он увидит перед собой физиономию Кендрикса, Уоллиса или кого-нибудь еще. Потом он разыщет капитана Макреди и доложит ему о своей печальной находке. Рейнольдс неуверенно сделал два шага, но, прежде чем он сделал следующий, темная фигура, видимо узнавшая о его приближении по скрипу дощатого палубного настила, стала поворачиваться. Затаив дыхание, Рейнольдс глядел на профиль, который становился все более отчетливым, по мере того как матрос поворачивался к нему с раздражающей медлительностью, и вот наконец его взору открылось все лицо, и он узнал этот отсутствующий взгляд и искривленные в гримасе губы. Рейнольдс и матрос, который недавно лежал мертвый в снегу, стояли на палубе «Аннавана» и молча смотрели друг на друга. Лицо Рейнольдса выражало изумление и недоверчивость — он был слишком сбит с толку, чтобы ощущать страх или хотя бы понимать, что должен его ощущать, — в то время как на физиономии Карсона застыло немного растерянное выражение, как будто он спал стоя и был неожиданно разбужен Рейнольдсом. Тем не менее именно он нарушил чары молчания.

— Вы что-то хотели, сэр? — спросил он.

Его голос показался Рейнольдсу странным, каким-то нечетким, какой бывает у того, кто долго не упражнял свои голосовые связки. Ему пришлось сделать над собой нечеловеческое усилие, чтобы, преодолев смятение, выдавить:

— Нет-нет, Карсон… Разве что хотел сказать, что рад видеть тебя выздоровевшим.

— Спасибо, сэр, — учтиво поблагодарил матрос.

Рейнольдс, словно загипнотизированный, не мог отвести глаз от матроса. Он вновь вспомнил лицо, которое он раскопал, — багровое, навсегда искаженное ужасом. Лицо Карсона. Но если труп принадлежал Карсону… Рейнольдс почувствовал, как сердце замерло у него в груди, пока в мозгу рождался ужасный вопрос: так с кем он сейчас разговаривал? С кем, черт побери?

— Сэр… Вам помочь? — повторил матрос.

Рейнольдс отрицательно покачал головой, не в силах произнести ни слова. Нет, было что-то решительно странное в этом голосе. Вроде бы голос был Карсона, но звучал он немного по-иному. Не исключено, что все это он просто внушил себе, успокаивал себя Рейнольдс, но не мог отделаться от ощущения, что было нечто обманчивое в этом человеке. В его манере двигаться, говорить, смотреть… Словно перед ним находился актер, старательно игравший свою роль. Кто ты? — мысленно спрашивал Рейнольдс, почти против собственной воли вглядываясь в маленькие невыразительные глазки, которые, похоже, тоже рассматривали его с сугубой подозрительностью, с недоверием, какого он никогда не наблюдал во взгляде Карсона.

И тут гигантский силуэт, который не мог принадлежать никому, кроме полукровки, появился на палубе, прекратив это обоюдное изучение. Петерс ловко спустился по снежному склону и, ссутулившись от холода, направился к клетке с собаками, которую он ежедневно на несколько часов закрывал парусиной, чтобы сбитые с толку отсутствием полной ночной темноты животные могли спокойно поспать. И Карсон, и Рейнольдс молча наблюдали за метисом, довольные, что его появление предоставило им передышку, особенно Рейнольдс, отчаянно нуждавшийся в том, чтобы привести в порядок свои впечатления. Но, как выяснилось, времени для этого ему было отпущено немного, потому что, как только Петерс снял плотную парусину, собаки тут же вскочили и принялись нюхать воздух, явно проявляя признаки беспокойства. Вдруг, словно повинуясь команде хореографа, они повернули головы в сторону палубы и почти сразу же зашлись в неистовом лае, сгрудившись за прутьями клетки и пытаясь открыть дверцу. Петерс пытался их успокоить, но животные будто взбесились. Рейнольдс покосился на Карсона и встретил его невозмутимый взгляд.

— Собаки чем-то встревожены… — пробормотал Рейнольдс.

Карсон в ответ лишь пожал плечами. Однако Рейнольдсу показалось, что в его маленьких глазках блеснул злобный огонек. Нелепое подозрение вдруг обрушилось на него как удар молнии. Он почувствовал, как холодный пот стекает по его телу, закутанному во множество одежек. Проглотив слюну, он откашлялся и со спокойствием самоубийцы, который за несколько часов до того как покончить с собой уже считает себя мертвецом, снова обратился к матросу:

— Когда сменитесь, загляните ко мне в каюту, Карсон. Хочу угостить вас бренди. Думаю, вы этого заслужили.

— Благодарю вас, сэр, — отозвался матрос и буквально пронзил его взглядом, — только я не пью.

И этот буравящий взгляд, и зловещий тон испугали Рейнольдса. Хотя, возможно, голос показался ему таким из-за сильного ирландского акцента Карсона, сказал он себе, стараясь успокоиться.

— Подумайте, — выдавил он из себя, чувствуя стеснение в груди. — Таким бренди, каким я собираюсь вас угостить, не следует пренебрегать.

Некоторое время Карсон молчал, видимо размышляя над приглашением Рейнольдса.

— Хорошо, сэр, — наконец ответил матрос, все так же не спуская с Рейнольдса напряженного взгляда. — Я зайду к вам, когда закончится моя вахта.

— Прекрасно, Карсон! — воскликнул Рейнольдс со всей пылкостью, на какую только был способен. — Жду вас.

Он непринужденно повернулся и направился к ближайшему люку, не в силах избавиться от ощущения, что ему в затылок смотрят глаза мертвого матроса. Жребий брошен, с содроганием подумал он. Он принял решение почти бездумно и теперь не мог дать задний ход. Надо было продолжать игру до самого конца. Правда, ему понадобится помощь, а на борту «Аннавана» лишь один человек мог ему помочь. Он зашагал в сторону своей каюты, изображая беззаботную походку, а за его спиной все так же надрывались собаки.

Аллан был погружен в сочинение новой поэмы, когда Рейнольдс вошел в его крошечную каюту. У начальника экспедиции было озабоченное лицо, он тяжело дышал, но, несмотря на это, юноша лишь бросил на него рассеянный взгляд и вновь сосредоточился на своей поэзии, как будто вдохновение было горстью песка, который мог утечь сквозь пальцы, стоило чуточку их разжать. И хотя в распоряжении Рейнольдса оставалось не так уж много времени, он прикусил язык, чтобы не помешать юноше. Аллан рассказывал ему, как несколько лет назад после одной из многочисленных ссор с опекуном он уехал в Бостон, чтобы испытать судьбу, и там ему удалось опубликовать свой первый поэтический сборник, который, к сожалению, почти не был раскуплен, а потому не позволил юному поэту выбраться из нищеты. Очутившись без гроша в кармане, он в отчаянии пошел служить в армию простым солдатом и даже дослужился до сержанта-майора, прежде чем покинуть ряды армии, условия службы в которой мало способствовали дальнейшему развитию его призвания как поэта. К стыду своему, ему не оставалось ничего другого, как вернуться в дом опекуна. А вскоре возникла идея поступления в Вест-Пойнт, так что Рейнольдс представлял себе, насколько важно для Аллана было суметь зарабатывать себе на жизнь своим пером. Поэтому он уселся на койку и стал ждать, когда юноша кончит, постепенно успокаиваясь и приводя в порядок мысли. Он попытался также разобраться с чувствами, а то в смятении ему начало казаться, что он слышит глазами, а видит ртом. Но отрешенное состояние, в котором находился Аллан, в конце концов подействовало на него гипнотически. Юноша низко склонился над своим столом, так что его волосы, которые он по студенческой привычке все еще зачесывал назад, ниспадали ему на глаза темным водопадом. И если его бледность, грустное выражение лица и элегантная худоба в целом неизменно вызывали у Рейнольдса чувство нежности, то теперь артиллерист казался ему еще более хрупким существом, поскольку его тело было охвачено едва заметной дрожью, а внутри тела все бурлило, словно в перегонном кубе. Не он был поэтом в этой каюте, но невольное сравнение пришлось Рейнольдсу по вкусу, потому что Аллан занимался не чем иным, как освобождался на бумаге от того темного, что обволакивало его душу.