Феликс Пальма - Карта неба

Ареной, которую случай избрал для последнего акта превращения Уэллса в писателя, стала комната на Морнингтон-роуд. В этой каморке, где приходилось совершать рискованные па, чтобы не столкнуться друг с другом во время умывания, Джейн убедила его, что ему незачем подражать другим писателям, ибо его происхождение и образование придают свежесть и оригинальность всему, что он пишет. Упрямый от природы, Уэллс не сразу с этим согласился, но когда попробовал последовать совету Джейн, то с удивлением обнаружил, что она права. Его текстам пошла на пользу раскованность — теперь он оставался на бумаге самим собой, со всем, что пережил и чему научился, со всем, что нес на своих плечах, такой как он есть. Все, что выходило из-под его пера под влиянием Джейн, оказывалось новым, оригинальным, невероятно смелым. Она привила ему уверенность в себе, и благодаря этому Уэллс скоро приобрел большую сноровку, сочиняя истории, выросшие из научных анекдотов. Большинство лондонских журналов и газет не смогли устоять перед этими статьями и рассказами — они поражали игрой воображения и заставляли всю Англию мечтать. И тогда Уэллс понял, что превращение состоялось. Да, скульптура наконец-то была завершена благодаря спасительному содействию Джейн, которая таким образом навсегда приковала его к себе. Он уже не просто любил ее — он был обязан ей своей жизнью и даже своим будущим, то есть всем тем, что пока еще не произошло.

Таким было его второе рождение, окончательная смена перспективы, и в результате появился его первый роман — «Машина времени». Эта книга не только принесла ему сто пятьдесят фунтов, но и позволила перейти в разряд авторов с именем. Неожиданный и все возрастающий успех его последующих романов позволил им переехать в Уокинг, где они сняли домик на улице Мэйбери-роуд и где чистый сельский воздух оказался поистине благословенным бальзамом для больных легких писателя. Именно там, за кухонным столом, под убаюкивающие звуки проходящих мимо поездов, он написал «Человека-невидимку» и «Машину времени». Именно там он колесил по окрестным вересковым пустошам на своем сверкающем велосипеде, выбирая места, которые впоследствии будут разрушены марсианами. Затем новый поток денег позволил им переселиться в Уорчестер-парк, где они сейчас и жили.

Он тихо встал, стараясь не разбудить Джейн, чье дыхание напоминало о мерном ропоте морских волн. Вышел из спальни, быстро умылся и начал свой обычный обход дома, который в эти минуты был погружен в глухое безмолвие. Уэллсу нравилось подниматься до рассвета, когда мир еще не до конца выстроен, и звуком своих шагов вторгаться в этот час, предшествующий началу его рабочего дня, когда он мог беззаботно блуждать там, где хотел. Подобно полководцу, с гордостью объезжающему поле битвы, которое усеяно вражескими останками, он обходил каждую комнату, чтобы убедиться, что в течение ночи никто не посягнул на территорию, завоевать которую ему стоило стольких трудов. Похоже, все было в порядке: мебель не сдвинулась со своего места, первые лучи света, просачивающиеся сквозь окна, имели тот же наклон, стены сохраняли прежний цвет. Этот дом был не так уж роскошен, но гораздо просторнее, чем их жилище в Уокинге, и уж конечно неизмеримо больше, чем конура, которую они занимали на Морнингтон-роуд. Такое последовательное расширение площади их жилищ лучше всего отражало рост его успеха. Однако не только за это он когда-нибудь будет благодарить Создателя. Видно, судьба считала себя в долгу перед ним, ибо не только утешила славой, но и избавила от нависшей над ним словно дамоклов меч угрозы — от туберкулеза. Его легкие, конечно, пострадали, однако в них не обнаруживалось очагов туберкулеза, а потому задетая легочная ткань в конце концов зарубцевалась, и, несмотря на пророчества докторишки из Рексхэма, увлекавшегося сентиментальными романами, он продолжал жить. Хотя, вероятно, и утратил свой романтический ореол. Но он по-прежнему жил, занимал определенное пространство, потреблял кислород, отбрасывал тень! И думал продолжать в таком же духе еще несколько десятков лет, тем более сейчас, когда жизнь, кажется, готова дарить ему одну лишь радость.

На книжных полках в гостиной стояли различные издания пяти романов, которые он опубликовал к этому времени, — весомые свидетельства его труда и воображения. Эти несколько книг принесли ему признание в Англии, а позднее и в Америке, хотя, как я вам уже говорил, он не был полностью удовлетворен ни одной из них. К открывавшей парад «Машине времени» он питал особые чувства, не столько из-за ее достоинств, которых теперь, два года спустя, он почти не находил, сколько потому, что благодаря своему относительному успеху она позволила ему жить писательским трудом. Этот первый роман объемом чуть больше сорока тысяч слов стал для Уэллса счастливым завершением долгого и извилистого пути. Он взял завершавший парад томик «Войны миров», который недавно вышел в издательстве «Хайнеманн», и с величайшей осторожностью подержал в руках, словно речь шла о корзинке с яйцами. Этот роман он тоже любил, хотя в данном случае это объяснялось тем, что он только что вышел в свет, а потому Уэллс еще не успел накопить к нему отвращение, которое со временем неизбежно возникнет, поскольку над ним висело проклятие, чаще всего атакующее именно писателей: его терзало постоянное желание добиться того, что превосходило его возможности. Но надо было признать: как ни крути, ни один его роман нельзя назвать исключительным. То был всего лишь скромный и упорный результат более или менее тяжких, более или менее неблагодарных усилий.

Было очевидно, что он появился в благоприятную эпоху, в период, когда тени Диккенса и Теккерея начали понемногу рассеиваться и привычка к чтению стала распространяться среди новых социальных слоев со своими запросами. Издатели стремились удовлетворить потребности этого читателя, публикуя более молодых авторов, сочинявших романы, которые казались современными, но сохраняли определенную связь с литературой предыдущего поколения. Смена караула происходила под абсолютным контролем: все они были представлены как достойные наследники своих предшественников и часто должны были носить ярлык, характеризующий их как чьих-то продолжателей. Уэллса, скажем, приветствовали как второго Диккенса или нового Жюля Верна. Но несмотря на благожелательное отношение критики и читателей, что во многом объяснялось известной стратегией, его романы могли считаться какими угодно, но только не исключительными. И эта внутренняя убежденность подводила его к неудобному вопросу: они не были исключительными потому, что он не способен сочинить исключительный роман, или потому, что лишен нужных условий? Как вы понимаете, Уэллс предпочитал думать, что причина кроется во втором, и иногда, во время велосипедных прогулок или в качестве развлечения перед сном, забавлялся тем, что составлял в уме перечень условий, которые, по его мнению, были совершенно необходимы, чтобы мог родиться поистине исключительный роман.