Сергей Званцев - Были давние и недавние

В монастырской келье тощий король кожи чувствовал себя, по-видимому, как дома. Пальто и шляпу он сбросил на постель Патера.

— Где Патер? — спросил он, ни к кому в отдельности не обращаясь.

— Служит заутреню, — подобострастно доложил Федя Красса. Он лелеял в душе смутную надежду выпросить у богатого банковского клиента трешницу и, как говорили игроки, «раздуть кадило».

— Хорошо быть монахом, — вздохнул с искренней завистью молодой человек в визитке, тасуя карты, — и в очко им везет, и в армию их не берут.

— Вас ведь тоже не берут, — процедил сквозь зубы Гирейханов.

Молодой человек вздохнул еще раз.

— Меня не берут, но за это у меня берут… — мрачно пробормотал он себе под нос.

— Одолжите пять рублей! — умоляюще зашептал на ухо Гирейханову Федя Красса, воспользовавшись тем, что в игре наступила пауза. — Ей-богу, отдам, Карп Емельянович!

— Где же Патер? — с беспокойством снова спросил Гирейханов, отмахиваясь от Феди.

— Он нарочно заутреню тянет! — раздались голоса. — Обыграл нас — и не хочет возвращаться. Безобразие!

Но отец Данила уже входил в келью. Швырнув клобук на кровать, он с веселой, радушной улыбкой приветствовал гостя.

— Добрый вецер, добрый вецер, — говорил он, обеими руками пожимая костлявую ладонь Гирейханова, — калиспера, Карп Емельянович!

— Калиспера, калиспера, — морщась от боли, хлипкий Гирейханов с трудом выдернул руку из медвежьих лап монаха. — Есть с тобой, Патер, разговор.

— А когда же мы будем играть? — взволновались партнеры. — Что такое? Скоро и по домам пора!..

Действительно, щели закрытых ставен уже побелели. Вдали заиграла гармонь; кто-то запел пьяным голосом. Праздничное утро уже началось.

— Сейчас, сейчас, — говорил Гирейханов.

Он встал и, отведя Патера в сторону, зашептал:

— Слушай, Данилка, можно тут у вас положить на некоторое время кожу? Не много, один вагончик. А?

— Мозно, — быстро ответил Патер, сразу посерьезнев. Он облизнул толстые красные губы.

— А где ты ее спрячешь? — озабоченно спросил Гирейханов. — Имей в виду, это — подошва. Запах!

— Спряцу в подвале.

— Надолго?

Гирейханов подумал.

— На несколько дней. Процентов на пятьдесят вскочит в цене — и ладно. Тебе — половина разницы.

— А настоятель?

— Хватит и тебе и настоятелю.

— Хоросо, — твердо сказал Патер, протягивая руку. Карп Емельянович горячо пожал ее.

Гирейханов переживал за последние месяцы весьма тягостное чувство коммерсанта, убеждающегося в необыкновенной убыточности всех его прибыльных дел. Он продавал кожу по сто рублей за пуд против десяти, которые он платил в кассу завода, но через неделю кожа на рынке стоила двести. Царской армии требовалось много подошвы, а производилось ее на заводах слишком мало. Гирейханов продавал следующую партию по двести рублей, но через пять-шесть дней ему самому спекулянты предлагали кожу по четыреста. Оказывалось, выгоднее было не продавать товар, припрятать, придержать подольше, содрать побольше. С другой стороны, у Гирейханова были особые, так сказать, специальные причины торопиться вывезти с завода «купленную» кожу. Мысль использовать под тайные склады обширные монастырские подвалы, где бы в тиши, подальше от любопытных и недобрых глаз, без всяких усилий зрели ото дня ко дню огромные прибыли, осенила дельца. Он поспешил в монастырь…

Обнявшись, как братья, Патер и консул республики Эквадор подошли к карточному столу, где их с нетерпением поджидали игроки. Гирейханов бросил пятирублевую бумажку просиявшему Феде Красса. Не желая отставать, отец Данила дал ему вдвое. Игра началась заново.

На этот раз наряду с Патером фаворитом игры оказался Федя. Патер выигрывал ставки у всех; особенно нещадно он бил карты Гирейханова. Но, в свою очередь, монах неизменно проигрывал усатому Феде.

Через полчаса, спустив все наличные деньги, Гирейханов играл уже на свою долю в предстоящей «разнице» в ценах вагона подошвенной кожи. Впрочем, такие ставки принимал от него один Патер, остальные вежливо, но твердо признавали лишь наличность.

— Пять процентов моей доли в прибыли, — многозначительно шептал Гирейханов отцу Даниле.

Патер кивал головой в знак согласия, сдавал себе и Гирейханову карты, подносил их к глазам, осторожно раздвигал и затем со стуком опускал на стол руки ладонями вверх.

— Девять! — Потом он поворачивался к Феде Красса. — В банке тысяча! — говорил он, вытаскивая из кармана деньги.

— Крою, — неизменно отвечал Федя сдавленным от волнения голосом.

Он давно отыграл свои триста рублей и уже сам не знал точного счета выигрыша. Перед ним лежали смятые пачки кредиток.

Патер неуверенной рукой сдавал карты, с тоской ожидая неудачи. Он не ошибался: Федя забирал у него ставку за ставкой…

Игра теперь шла, по сути дела, только между Патером, Гирейхановым и Федей.

— Пять процентов разницы, — поспешно сказал консул: ему показалось, что на этот раз банкомет Патер обходит его картой.

— Нету, эмаста, процентов, нету разницы, — вежливо отозвался монах, утешая сам себя мыслью, что если он проиграл наличные деньги, зато выиграл всю будущую прибыль от крупного и абсолютно надежного предприятия.

— Как нету? — испуганно спросил Гирейханов.

— Нету! Ни одного твоего процента нету, все теперь у меня!

— Ну, это мы еще посмотрим, — вдруг сказал с откровенной наглостью консул Эквадора, вставая и с шумом отодвигая стул.

— Поцему посмотрим? Зацем посмотрим? — загремел отец Данила, вскочив в свою очередь и бросив на стол карты, разлетевшиеся веером.

Назревал, по-видимому, скандал. Федя испуганно сгреб свои деньги и с лихорадочной поспешностью стал рассовывать по карманам. Спотыкаясь, он бросился наутек. Партнеры взялись за шапки.

— Неудобно, неудобно, — озабоченно говорил Гирейханов, подвигаясь к двери, — святое место, монастырь, и вдруг — в подвалах какая-то кожа, спекуляция… Что скажут у нас, в Эквадоре?

Огромный, грузный монах легко, как мальчик, подбежал к коварному гостю, однако «гадючья глиста» увернулся с неожиданной ловкостью и оказался уже за дверью.

— Безобразие! В святую ночь в карты играет. Хорош монах! — донесся из гулкого коридора его удаляющийся голос.

Отец Данила застонал от ярости. Он понял, что консул республики Эквадор пошел искать другой приют для своего драгоценного товара, источающего сладостный аромат крупного денежного куша…

Гирейханов искренне презирал не только таганрожцев, как жалких провинциалов, но и Таганрог. «Что это за город, в котором нет даже порядочного кафешантана?!»

Таганрожцы представлялись ему смешными, отставшими от жизни людьми, не слыхавшими о настоящей жизни, когда мужчины даже спят во фраке и все сплошь разочарованы в любви.