Геннадий Прашкевич - Шкатулка рыцаря (сборник)

Вода в душевой оказалась совсем ледяная.

Приведя себя в относительный порядок, Шурик накинул рубашку, натянул брюки и вышел на широкий балкон. По потрескавшимся деревянным перилам балкона густо расползлись карандашные надписи. Самая длинная привлекла внимание Шурика своей непритязательностью. «Вид из этого окошка удивит тебя немножко». Наверное, автор надписи искренне желал добра всем будущим жильцам гостиницы и даже дружески предупреждал незнакомцев о неких неожиданностях, могущих поразить неопытного человека.

Вечерело. Листва берез, вялая от жары, чуть подрагивала.

Подрагивала листва даже не от ветерка. Не ветерок это был, а так, некие, почти незаметные перемещения прогретых, будто в печке, воздушных масс. Глухая улочка, ответвляясь от главной, исчезала в плотном массиве берез и высокой китайской сирени. Но это был не парк, потому что из-за листвы, из-за плотных зарослей, утомленных июльской жарой, время от времени доносились волнующие запахи, оттуда же поднимался шашлычный сладкий дымок. А под самым балконом надувалось бело-голубое полотнище летнего кафе. Под полотнищем, как осы, гудели местные выпивохи.

Куплю все!

Что-то насторожило Шурика.

За кустами китайской сирени, украшающими площадь, стоял человек.

Причем стоял явно затаившись. И внимательно вглядывался в окна гостиницы, не забывая при этом поглядывать на выпивох, гудящих в кафе. Незнакомец был напряжен, наверное, понимал, что совершает непозволительное.

Или это женщина? Тогда почему такая плоская?

Или все же мужчина? Почему тогда бедра такой ширины?

Это каменный человек! Скульптура! – вдруг дошло до Шурика. Пракситель эпохи раннего сенокоса. Аполлон ужалившийся. Пытаясь рассмотреть скульптуру, Шурик перегнулся через перила. На плечах Аполлона доморощенного топорщилось нечто вроде каменной телогрейки, плотно обхватывающей немощную грудь, зато каменные штаны, на ногах лихо смятые в гармошечку, туго обтягивали круглые, как гитара, бедра. Все-таки мужик, утвердился Шурик. Вон какой серп в руке.

Но если мужик, зачем ему такие длинные космы?

А если женщина, то почему с такой прытью рвет от нее такой же каменный пионер?

Много необыкновенных загадок на свете. Вот, например, сколько граммов кальция в сутки должен получать муж от жены, чтобы всего за одну неделю его рога вымахали на метр?

В номере противно затренькал телефон.

Конечно, Роальд. Он все рассчитал по минутам.

«Жарко?»

«А то!»

«Спустись в кафе и выпей пива, – разрешил Роальд. – Но на свои. Я пьянству сотрудников не потатчик. А что в Т. душ только холодный… – Роальд обо всем знал, – так и этому радуйся. – И добавил: – В номере не засиживайся. Вечерняя жизнь в Т., по крайней мере, та ее часть, которой ты должен интересоваться, проходит в шумных общественных местах, одно из них расположено как раз под твоим балконом. – Несомненно, Роальд хорошо знал гостиницу. – Спустись в кафе, возьми пива, поболтай с посетителями, присмотрись, что там к чему, но, понятно, ни во что не вмешивайся».

«А если Лигушу начнут убивать?»

«Лигушу убьют пятнадцатого, – уверенно ответил Роальд. – Если ты не дурак, помни это. Спустись в кафе и наслаждайся жизнью. А если на Лигушу наедут, – несколько непоследовательно добавил он, – смотри, чтобы ничего не случилось».

Пыль еще не осела после очередного набега покупателей, а на нашем складе снова «Петров», «Орлов», «Горбачев», «Асланов», «Распутин» и все, что требуется для теплой компании!

Шурик спустился в кафе.

Легкие столики. Полосатый тент.

За дальним столиком, приткнувшимся к красной кирпичной стене гостиницы, скучали длинноволосые тинейджеры. Человек семь. Они так походили друг на друга, будто их сделали с помощью фоторобота. Побитые носы, синяки под глазами, патлы до плеч. Ладони тинейджеров сами собой, независимо от предполагаемого сознания, отбивали по столику сложный, постоянно меняющийся ритм. Ни жизнь, ни погода, ни выпивка, ни соседи по столикам тинейджеров не интересовали.

Вечеринка молчания. Вечеря равнодушных.

Зато соседний столик был занят мужиками в расцвете лет.

Младшему под сорок, старшему чуть за пятьдесят. « Любохари, любуйцы , – сказал бы Роальд, обожающий цитировать глупости Лёни Врача. – В половинчатых шляпах совсем отемневшие Горгона с Гаргосом, сму-у-утно вращая инфернальным умом и волоча чугунное ядро, прикованное к ноге, идут на базар… » Подумать страшно! « В сапожках искристых ясавец Лель губами нежными, как у Иосифа пухового перед зачатием Христа, целует пурпур крыл еще замерзшего Эрота… » Когда Шурик услышал такое в первый раз, ему послышалось – енота . Только узнав, что речь идет о боге любви, он несколько успокоился. Хотя какой там бог любви! Обычное, в сущности, баловство. Колчан за спину, на глаза платок, и пошел садить вслепую стрелами по толпе.

Хорошая компания, оценил Шурик. Настоящие мужики. Бурную жизнь прожили.

Темные брюки, пусть не новые, застиранные. Бурые рубашки. « В сапожках искристых ясавец Лель. И скользкий иезуй с ними, он же соленый зудав. И потрепанный жизнью сахранец, наслажденец сладкий… »

– …весь класс по-чешски! – потрясал кулаками здоровенный Гаргос, смутно вращая инфернальным умом и обращаясь к потрепанному жизнью сахранцу. – Это вам не пиво сосать! Год сорок второй, зима, представьте себе, воробьи от холода дохнут, а мы в мерзлом классе язык учим. Иностранный. В деревню немца пригнали. Он сдался в плен, его проверили, тихий. Днем коровники чистит, вечером преподает в школе язык. – Здоровенный Горгос умело выдержал паузу. – Кто мог знать, что вовсе не фриц он, а чех, и учит он нас чешскому, а не немецкому? Но кое-кто до сих пор считает, что учился немецкому…

Издалека, из-за берез и сирени, долетел рыдающий женский голос: «Барон… Барон…» И снова: «Барон…» Поскольку ни тинейджеры, ни компания, окружавшая здоровенного Гаргоса, никак не отреагировали на этот голос, Шурик решил, что поиск неизвестного барона в Т. дело, в общем, налаженное, будничное. Вроде собирания пустых бутылок. И, выбросив ненужный призыв из головы, внимательнее присмотрелся к компании.

Двое сидели спинами к Шурику.

Судя по багровым, в складках, затылкам, крепкие были мужики.

И смеялись они крепко, с чувством. И стояли перед ними крепкие полные пивные кружки. И так же крепко смеялся над собственным рассказом здоровенный Гаргос, умудрившийся в детстве выучить вместо немецкого языка чешский. Этот усатый сахранец, иезуй, зудав соленый, щедро украшенный спелой пшеницей зрелых усов, поглядывал на приятелей несколько свысока, с превосходством, как типичный главгвоздь, а ведь мужики, скажем так, собрались действительно крепкие.