Геннадий Прашкевич - Шкатулка рыцаря (сборник)

Сколько крыс! А ведь это только часть мира.

Есть еще ФРГ, Испания, Родезия, Парагвай, Боливия, Аргентина, Чили.

От кого пришел на обсерваторию «Сумерки» пароль, который так не посчастливилось мне услышать? Кто готовится помочь Норману Бестлеру? Мне вдруг захотелось увидеть лицо неизвестного строителя обсерватории. Кем он был? Как связал судьбу с Норманом Бестлером? Что заставило его считать, что его работа ничем не отличается от какой-либо другой? «Господи, – думал я. – Не оставь меня, ведь я далеко не пастырь. Мир не нуждается в бичах. Миру не нужны Божьи бичи, даже такие, как Македонский или Цезарь, Наполеон или Гитлер. Не они движут миром. Мир движут такие люди, как мой отец, как репортер Стивенс, как мастер Нимайер». Я перечислял знакомые имена, а потом стал думать о миллиардах цветных и белых, обреченных на гибель, пусть даже такую красивую…

Но думать о миллиардах было трудно.

Масштабы сбивали. И я стал делить миллиарды.

Отдельно поставил человека, впервые сказавшего, что я ему по душе. Отдельно поставил людей, которым я верил. Отдельно тех, кого уважал. Таких, кстати, набралось немало. Именно они, люди, знакомые до изумления, окрасили безымянные миллиарды, и теперь я всех мог видеть, любить, спасать, потому что я первый обнаружил на земле место, должное, по замыслу Нормана Бестлера, в совсем недалеком будущем стать центром человечества…

Только потом пришел сон.

Но длился он недолго. Я открыл глаза.

Стучали в дверь. Тревожно кричала в ночи сирена.

Сирена была слабая, видимо, ручная, но именно ее слабость наводила тоску.

Протянув руку, я нажал на выключатель – света не было. Чертыхнувшись, на ощупь оделся и пошел к портьере. Нащупал шнур, поднимающий тяжелые складки, и замер. Мои ногти на пальцах светились! Они, как крошечные фонарики, испускали голубоватый свет, похожий на тот, какой можно увидеть в море.

Удивленный, я приблизил пальцы к лицу.

Свечение не исчезло, а стук в дверь повторился.

Я выругался, но не сдвинулся с места. Оказывается, ногти не были исключением. Рамы портретов на глазах наливались холодным, тусклым и неживым светом. Я мог теперь различать лица – краски, которыми они были написаны, светились.

Озираясь, я открыл наконец дверь.

– Компадре, – раздался негромкий голос.

Это был Верфель. Его появление явно не было случайностью.

– Компадре, – повторил он, всматриваясь в темноту.

– Я здесь…

Он повернулся, и зубы его меж полуоткрытых губ сверкнули яркой, ровной полоской. Так же, как незаметный при дневном свете шрам, пересекающий щеку и часть уха.

– Что происходит? – спросил я.

– Торопись, – сказал он негромко и сунул в карман моей куртки тяжелый сверток. – У пирса стоит катер. И помни, помни, безопаснее плыть по утрам.

– Вы предлагаете мне…

– Торопись!

– Почему нам не уйти вместе?

Верфель схватил меня за отворот куртки:

– Я не для того стрелял в Хенто на озере, чтобы ты сейчас терял время. Торопись! Или… – Он вдруг осекся. – Или ты уже подцепил комплекс превосходства?..

– Оставь! – крикнул я, вырываясь.

Хенто… Наверное, он имел в виду любителя белых цапель…

– Очередной удар, да? В обсерватории проткнули атмосферу над нами?

– Дошло наконец, – выдохнул Верфель. – Катер у пирса! «Фольксваген» у входа. Выжми из них все!

Тон Верфеля поразил меня. Будто он долго изучал со стороны, на что я способен, и, хотя результаты наблюдений оказались не сильно-то утешительными, все-таки остановился на мне.

Мой инертный мозг все еще сопротивлялся.

И тогда Верфель меня ударил. Не давая опомниться, втолкнул в лифт, нажал кнопку и захлопнул дверь.

Верфель не обманул – «фольксваген» стоял у входа.

Никогда я еще так не гнал машину! Ужас пронизал меня, когда я не увидел у пирса обещанный Верфелем катер. Но он стоял чуть в стороне. Прыгнув на деревянную палубу, я вывел посудину на фарватер. Рокот мотора, казалось мне, разбудил всю сельву. Светящиеся, облепленные светлячками островки проносились мимо. Прожектор я не включал, ориентируясь по естественным маякам.

Вспомнив о свертке Верфеля, я левой рукой вытащил его из кармана.

Пистолет. Три обоймы. Ответ Верфеля на не заданный мною вопрос – кто он?

Когда впереди мелькали огоньки, я сворачивал в ближайшую протоку и приглушал мотор. Звезды раскачивались, ломались в нежных волнах. Я плыл прямо по звездам. Время от времени я посматривал на часы. Не знаю, чего ждал, представления не имею. Но знал – что-то должно случиться.

Четыре минуты… Три… Две…

Ушел ли я уже из опасной зоны?

Я взглянул на пальцы и вздрогнул. Ногти снова светились.

И пуговицы куртки тоже светились. Я был весь охвачен мертвым нежным сиянием, по листве и лианам расплывались красные, голубые, желтые радуги. Переливались, цвели, переходя из одной в другую, трепеща, как крылья исполинских бабочек. Капля бензина за бортом окрасилась в пронзительный фиолетовый тон. Нервная, убыстряющаяся пульсация свечения была мертва и категорична. Течение отнесло катер в заводь, листва над которой расходилась. И в той стороне, где, по моим предположениям, должна была оставаться обсерватория «Сумерки», я увидел рассвет.

Нет, это был не рассвет. Это было зарево.

Столбы странного света вставали над сельвой.

Казалось, гигантский, охваченный огнем корабль удаляется от меня.

Я подумал: вот она, смерть змеи-боиуны. Смерть страшной змеи, умеющей менять обличья. В сравнении с этим заревом то, что делалось вокруг, выглядело просто детским фейерверком, но я чувствовал, что пора уходить. И все-таки не включал мотор. Ждал. Продолжал смотреть в глубину сияющих сполохов, замораживающих, отчаянно холодных и тем не менее все сжигающих под собой.

Сияние над обсерваторией поднялось еще выше.

Светилась атмосферная пыль. Слабые отблески достигали протоки и ломались на волне кривыми желтыми пятнами. Этот мир, вдруг подумал я, может не дождаться меня. Этот мир, в котором я всегда дома, с его камнями, травами, птицами, реками и озерами, с дождями и солнечным ветром, этот мир действительно может меня не дождаться. Я представил, как компадре Верфель сидит на пороге музея перед свастикой и мертво улыбается, показывая светящуюся нитку зубов, и мне стало страшно. Я задрожал, как от озноба, хотя сельву обнимал влажный жар.

Мотор затрещал, но шума я уже не боялся.

Я плыл в бесконечных отблесках, ориентируясь по светящимся островкам, а перед глазами стояла одна и та же картина – убитые излучением, падают на землю листья, мертвые костлявые стволы торчат в небо, открыв наконец массивы мертвых тяжелых зданий обсерватории.

Я торопился. Пистолет лежал на сиденье.

В редкие просветы листвы пробивался свет звезд.