Андрей Столяров - Маленькая Луна (сборник)

Я не хочу быть лавочником, мог бы ответить я. Не хочу приспосабливаться к такому миру, где главным является умение торговать. Не сделать что-нибудь настоящее, а втюхать и получить прибыль. Создать не вещь, не произведение, а лишь товарный привлекательный образ его. Стать не талантливее, а богаче, не лучше или умнее, а хитрее и изворотливее. Меня это совершенно не привлекает. Я не хочу участвовать в языческих плясках вокруг реальных или символических благ. Не хочу возносить молитвы уродливому финансовому божку. Мне от этого физически дурно. Каждый раз, когда я попадаю в такой хоровод, я потом как больной.

И еще я мог бы сказать, что взамен я обретаю свободу. Если мне ничего от этого мира не нужно, то и он при всем своем запредельном могуществе не может меня подчинить. Его темная магия оказывается бессильной, заклинания распадаются, у него надо мной власти нет.

Вот что я, вероятно, мог бы ответить. Правда, объяснять это Аделаиде, на мой взгляд, совершенно бессмысленно. Аделаида этого не поймет. Деву-воительницу устраивают аргументы лишь в виде подвешенных к поясу черепов. Все остальное для нее – пустой звук, сотрясение воздуха, стенания побежденных, ползающих в пыли.

Поэтому я отвечаю в основном Але и добавляю, что главное сейчас – попробовать сохранить себя. Ситуация здесь та же самая, что, помнишь, и с варежками – это архивирование качеств, которые не востребованы в настоящий момент: умение сказать «нет», когда все говорят «да», умение не поддаться гипнозу всеобщей купли-продажи, умение поступать невыгодно, умение сохранить разум там, где бьет в бубен шаман. В христианстве это называется спасением души, в советские времена это классифицировалось как «внутренняя эмиграция», Макс Вебер, кажется, говорил о «стоицизме в ситуации смерти бога», Жан-Жак Лаффатьер, имея в виду, конечно, свою эпоху, – о «мужестве одиночного плавания». Или, читала, конечно, у Брэдбери в знаменитом романе: люди заучивали наизусть книги, которые предавались огню? Я – это «Республика» Платона, а я – это «Путешествие Гулливера». Иначе кто же их сохранит? Неизвестно, когда эти качества вновь будут востребованы, неизвестно, когда эти полузабытые книги снова станут читать, но если их не заучивать, они пропадут, и все. Это проблема собственной экзистенциальной аскезы. Чтобы стать в нынешнем мире хоть кем-то, надо перестать быть собой. Такова сейчас минимальная плата за карьерный успех.

– Ты Гераклия Симака помнишь? Помнишь – на набережной, столкнулись, где-то месяца полтора назад? Вот – надо стать Гераклием Симаком…

– Не дай бог! – нервно говорит Аля.

– Гера, кстати, организует сейчас очередной международный конгресс. То ли в Генуе, выскочило из головы, то ли в Милане… А ты знаешь, что однажды сказал про него Валентин? Когда есть выбор: сесть на сцене, в президиум, или рядом с симпатичной девушкой, просто так, поболтать, то Гера Симак непременно садится в президиум. Он даже не задумывается при этом. Для него тут выбора нет…

Аля прищуривается на меня.

– А куда ты садишься? – подозрительно спрашивает она. И сразу же говорит: – Знаешь, ты лучше тоже садись в президиум. Или нет, никуда не садись, стой у стены!

– Вот я и стою у стены. Ибо если соль потеряет силу, то что сделает ее соленой? У жизни будет совсем иной вкус… Полторы тысячи лет назад в одном из греческих монастырей начали петь гимн, названный «Свете тихий». Это благодарность богу за то, что он дал прожить еще один день. Так, вообрази, уже тысячу пятьсот лет и поют. И если б не пели, то мир, вероятно, был бы другим.

Аля хмурится:

– Я еще могу представить себе, что бог есть, иначе кто создал это все? Но представить, что он добр, что он милосерден, что он есть любовь?.. Нет, тут что-то не так…

– Причем здесь бог?.. – отвечаю я. – Бог – это к слову. Бог здесь вообще ни при чем. Спасение души зависит только от человека. Это личный Армагеддон, где каждый сражается сам с собой. И каждый сам выбирает, на чьей он стороне: там, где поют «Свете тихий», или там, где ошалело, как в стаде, ревут тысячи голосов…

– Это – где?

– А это сейчас – везде… Вот так, – заключаю я, – бога нет, а спасение души есть. Правда, если нет бога, то кому эта душа нужна?

Вопрос повисает в воздухе.

– Мне нужна, – вдруг говорит Аля.

И она так это произносит, что не поверить нельзя.

Действительно – ей.

Ей, и более никому.

Но ведь этого тоже – достаточно.

Значит, не надо Але ничего объяснять.

Она все понимает и так.

Правда, у понимания этого есть оборотная сторона. Через пару дней Аля прибегает ко мне – невозможная, бледная, как будто сквозь кожу у нее проступает испуг, задыхающаяся, больная, не помнящая себя, и, захлебываясь от волнения, рассказывает, что сегодня у нее была встреча с очередным заказчиком, слава богу, что в офисе, а то бы рехнулась совсем, и вдруг она почувствовала какую-то кисловатую вонь, а когда подняла голову от разложенных эскизов и чертежей, то увидела напротив себя звериную пасть.

– Такую, знаешь, настоящую, как у волка, вытянутую, в серой шерсти, с оскалом… Что это – схожу с ума?!

– Напротив, выздоравливаешь, – говорю я.

– Тогда что это, что?!

Алю ужасно трясет.

Я прижимаю ее к себе и, зажмурившись, осторожно вдыхаю запах волос.

Мне давно уже не было так хорошо.

– Что это, что?!

– Просто мы с тобой одной крови – ты и я…

Между тем кризис усиливается. Пресса полна панических сообщений о надвигающей безработице. Предполагается, что останутся не у дел от десяти до пятнадцати миллионов людей, и, если судить по прогнозам, смягчить этот удар не удастся. Нарастает волна невозвращенных кредитов. Каждый день приносит известия о трудностях с платежами, то у одного крупного банка, то у другого. Финансовая система страны явно потрескивает, и хотя члены правительства, да и сам президент, время от времени заявляют, что ситуация в России несколько лучше, чем у других: нас спасают денежные резервы, которые мы успели создать, – жизнь эти бодрые заявления непрерывно опровергает. Рубль быстро обваливается, цены неудержимо растут. Я, например, чувствую это по своему месячному бюджету. Не могу точно сказать, насколько подорожали те или иные товары, но в целом, если прикинуть по тратам, видимо, процентов на двадцать. Маршрутка только что была пятнадцать рублей, стала аж двадцать пять, метро было тоже пятнадцать, а стало двадцать. Теперь, чтобы из своих новостроек съездить в центр, мне нужно выложить почти целый стольник.

Не лучше обстоят дела и за рубежом. В США банки шатаются, так что видно даже отсюда. Англия намеревается развернуть у себя комплекс протекционистских мер. Франция, а вслед за ней и Германия, заявляют, что нынешняя мировая финансовая система больна, требуется глобальная перестройка всей экономической архитектуры. Такие вот оптимистические прогнозы. Правда, на президентских выборах в США все-таки побеждает Обама, и этот темнокожий афроамериканец внушает миру некоторые надежды. Во всяком случае, выглядит он вполне современно. Кения, откуда родом его семья, просто ликует. Как будто Обаме есть дело до Кении! Тем не менее все встрепенулось, ждут перемен. Правда, Борис, который занимается историей кризисов, утверждает, что это не более чем стандартные социальные ожидания. Когда в ситуации катастрофы является новый лидер, то от него, как мессии, всегда ждут некого чуда. Вот он сейчас поведет орлиным взором окрест, расправит плечи, произнесет магические заклинания – вспыхнет свет, тучи рассеются, во мгновение ока все придет в норму. Такого чуда ждали от Керенского весной и летом 1917 года, потом – от Горбачева в начальные времена перестройки, затем – от Ельцина после распада СССР. Разочарование, надо сказать, наступает очень быстро.