Роберт Сойер - Старплекс. Конец эры (сборник)

Не обращайте внимание на человека за занавеской…

Я и не обращал. Я просто его игнорировал.

Но сегодня, в этот самый миг, я был один.

Или?..

Бог ты мой, такие мысли никогда раньше не приходили ко мне в голову. Так, значит, я слабее Сагана? Слабее Гулда?

Я встречался с обоими; Карл приезжал с лекциями в Университет Торонто, а Стивена мы приглашали в КМО каждый раз, когда он выпускал новую книгу; через несколько недель он снова собирался приехать с выступлением по случаю выставки экспонатов сланцев Бёрджесс. Меня в своё время поразило, насколько Карл высокий, а Стивен — до последнего штриха такой маленький колобок, как его описывают; словно вышел из «Симпсонов».

В физическом плане никто из них не выглядел сильнее меня — я хочу сказать, прежнего меня.

Но сейчас, сейчас — возможно, я слабее любого из них.

Чёрт бы вас побрал, я не хочу умирать!

Как гласит шутка, старые палеонтологи не умирают. От смерти они обращаются в окаменелости.

Я поднялся с дивана. На ковре в гостиной почти ничего не валялось; Рики постепенно учился убирать за собой игрушки.

Должно быть совершенно неважным, где ты это делаешь.

Я бросил взгляд из окна гостиной. Эллерслай-авеню — чудесная старая улица в районе, который во времена моего детства называли Виллоудэйл; вдоль неё шли разросшиеся деревья. Прохожему пришлось бы постараться, чтобы заглянуть в окно.

И всё же…

Я подошёл к окну и задёрнул коричневые шторы. В комнате стало темно. Нажал на один из выключателей, чтобы зажечь напольную лампу. Бросил взгляд видеомагнитофон, чтобы увидеть яркие синие цифры: ещё есть время до того, как вернутся Сюзан и Рики.

Неужели мне правда этого хотелось?

В том учебном курсе, который я читал в Университете Торонто, не было места для Создателя. КМО — один из самых эклектичных музеев в мире, но, несмотря на потолочную мозаику, объявляющую миссией музея «… чтобы все люди знали дело Его», в нём нет особой галереи, посвящённой Богу.

«Ну конечно же, нет, — сказали бы основатели КМО. — Ведь Создатель — он везде».

Везде.

Даже здесь.

Я выдохнул, с остатками воздуха избавляясь от последнего противления этой идее.

И я опустился на колени на ковёр перед камином. Фотографии моей семьи невидяще взирали на то, что я собирался сделать.

Я опустился на колени.

И начал молиться.

— Боже, — сказал я.

Слово отдалось в кирпичном камине коротким мягким эхом.

Я повторил его:

— Бог?

На этот раз оно прозвучало вопросом, приглашая откликнуться.

Разумеется, ответа не было. С какой стати Бога должно волновать, что я умираю от рака? В этот же миг миллионы людей по всему свету сражались с той или иной формой этого древнего врага, и некоторые из них были куда моложе меня. Дети с лейкемией в больничных палатах — они наверняка должны привлечь его внимание в первую очередь.

Тем не менее я попробовал снова, в третий раз выдавив слово, которое всю жизнь употреблял лишь всуе:

— Бог?

Мне не было никакого знака, да и никогда не могло быть. Не в этом ли суть веры?

— Бог, если Холлус прав — если вриды и форхильнорцы правы, и ты создал Вселенную часть за частью, константу за константой, — тогда как ты мог упустить вот это? Какое потенциальное благо может дать рак кому бы то ни было?

«Неисповедимы пути Господни, — не уставала напоминать нам миссис Лэнсбьюри. — У всего своё предназначение».

Какая чушь! Какая несусветная ерунда. Я чувствовал, как мой желудок сворачивается в тугой узел. Рак случается безо всякой цели. Он разрывает людей на части; если Бог действительно создал жизнь, тогда он дрянной инженер, штампующий партии бракованных, самоликвидирующихся продуктов.

— Боже, мне бы хотелось — мне бы так хотелось, чтобы кое-что ты решил сделать иначе.

Это было моим пределом. Сюзан сказала, что суть молитвы вовсе не в том, чтобы о чём-то просить — и я не смог бы заставить себя просить о милосердии, просить о том, чтобы остаться в живых, просить о возможности увидеть, как мой сын заканчивает университет, просить о том, чтобы стареть вместе с женой.

И в этот миг распахнулась передняя дверь. Очевидно, я глубоко погрузился в свои мысли, иначе я бы услышал, как Сюзан проворачивает в замке ключ.

Я густо покраснел.

— Нашёл! — воскликнул я словно самому себе, делая вид, что поднимаю с пола какой-то невидимый потерянный предмет. Я встал на ноги и глуповато улыбнулся прекрасной супруге и красавцу-сыну.

Но на самом деле я не нашёл ничего.

В 1997 году Стивен Пинкер приехал в КМО представить новую книгу, «Как работает разум». Мне посчастливилось присутствовать на его завораживающей лекции. Среди прочего, он указал на такой факт: люди в своей речи пользуются устойчивыми метафорами, невзирая на культурные границы. Споры — всегда сражения: я победил; он проиграл; он меня побил; она пункт за пунктом атаковала все его утверждения; он заставил меня отстаивать свою позицию; мне пришлось отступить.

Любовные отношения — это пациенты или болезни: у них сердечные отношения; она сделала ему больно; это разбило ему сердце.

Идеи, мысли — словно еда: пища для размышлений; нужно это переварить; его предложение оставило дурное послевкусие; это было трудно проглотить; горькое предположение; мысль придала мне сил.

Добродетель, кстати, ассоциируется с направлением вверх . Видимо, это связано с прямохождением: он сознательный гражданин, высоко держит голову; это низкий поступок; так низко мне мне не пасть; он выбрал дорогу вверх; я старался опустился до его уровня.

И всё же, лишь когда я встретил Холлуса, я осознал, насколько уникальны для человека такие образы мыслей. Холлус проделал колоссальную работу, изучая английский, и он зачастую пользовался человеческими метафорами. Но время от времени в его речи я улавливал нечто такое, что казалось мне истинно форхильнорским образом мыслей.

Для Холлуса любовь была связана с астрономией — два существа узнают друг друга настолько хорошо, что все действия партнёра можно предсказать с абсолютной точностью. Выражение «восходящая любовь» означало, что привязанность останется и завтра столь же наверняка, как и то, что солнце взойдёт. «Новое созвездие» — новая любовь, вспыхнувшая между старыми друзьями: ты вдруг видишь новый звёздный узор, который всегда был, но до сих пор оставался незамеченным.

Что касается морали, она основывалась на хорошей интеграции мыслей. Фраза «эта мысль хорошо чередуется» указывала на замечание, вызывающее значительное число переключений между двумя речевыми щелями. Нечто аморальное — то, что исходит лишь из одной: «на этот счёт он был совершенно левым». Для Холлуса словосочетание «думать половиной мозга» подразумевало не тупость, а злобу. И, хотя форхильнорцы, как и мы, пользовались выражением «по зрелом размышлении», они подразумевали под этим ситуацию, когда вторая половина мозга наконец включалась, возвращая индивида обратно на путь добродетели.