Майк Гелприн - Маленькие

Через полчаса я был на «ты» уже со всеми, затем откупорил вторую бутылку всё того же Токайского. Она быстро опустела, в основном, моими трудами, и за ней на свет божий извлекли третью.

Я не знаю, когда наступил момент, в который я почувствовал себя своим, и опьянение здесь вовсе ни при чём. Да и не было опьянения. Была весёлая и задорная дружеская трепотня обо всём на свете. О театре, о литературе, о кино. И я, рафинированный петербургский интеллигент, начитанный, нахватанный и достаточно эрудированный, вдруг понял, что уступаю в интеллектуальном плане. И ещё понял, что мне это не зазорно, а, наоборот, приятно. Потому что в физическом – уступали мне, и таким образом создавалось совершенно необыкновенное ощущение равенства и приязни.

Я перестал стесняться. Я травил нескромные анекдоты, и над ними заливисто хохотали и выдавали анекдоты в ответ, ещё более нескромные. Затем я загнул про Брежнева, который пень пнём, и выслушал про Суслова, скоммуниздившего золотую ложку из кармана Громыко. Потом с жаром спорили о творчестве Ремарка. Сошлись на том, что он – чуть ли не единственный писатель, у которого нет пиков и спадов, и все написанные им десять романов и пьеса выдержаны на одном, высочайшем уровне. От Ремарка перешли к Воннегуту, от него – к Фолкнеру, затем литература получила отставку и заговорили о театре. За ним – о музыке. К полуночи снова в ход пошли анекдоты, и Антон рассказал про говорящего попугая, доставшегося старой шлюхе. Анекдот был донельзя неприличный и настолько же смешной.

– А среди лилипуток есть шлюхи? – спросил я, утирая слёзы, выступившие от смеха.

Я осёкся. Наступила пауза, я понял, что сморозил глупость.

– Мы называем себя «маленькие», Саша, – деликатно сказала Ника и провела ладошкой по моей щеке. Я вновь покраснел и внезапно ощутил, что мне необыкновенно приятно. – Лилипутами называют нас остальные, нам не нравится это слово. Оно звучит несколько пренебрежительно. А насчёт проституток…

Ника замолчала. Я всё ещё чувствовал нежное, почти невесомое прикосновение её руки. И – я впервые подумал о ней как о женщине. До этого мне и в голову не приходила подобная мысль, а сейчас я вдруг осознал, что попросту не причислял нас с ней к одному биологическому виду, и мне стало стыдно. «Идиот», выругал я себя, она ничем не хуже девушек нормального роста. Да какое там «не хуже» – остроумная, образованная, красивая, в конце концов.

– Среди нас есть проститутки, Саша, – сказала, наконец, Ника. – К сожалению. В процентном соотношении больше, чем среди каких-либо других человеческих общностей, включая этнические. В основном, проститутками становятся девушки, у которых не только маленький рост, но и физическое уродство. Их, в отличие от нас, называют карлицами. У них нет другого способа себя прокормить.

– И что, их услугами пользуются? – глуповато спросил я. – Вас же не так много, и потом…

– Пользуются, пользуются, – перебил меня Илья. – Только не маленькие. А любители острых ощущений, такие, Саша, знаешь ли, скрытые педофилы или садисты. Которым нравится думать, что они проделывают это с ребёнком.

– Пора спать, мальчики, – сказала Ника.

Я спохватился и посмотрел на часы. Было полвторого ночи. Я вскочил, охнул от боли в зашибленных рёбрах и принялся прощаться.

– Пойдём, Саша, я провожу тебя, – тихо сказала Ника. – Не беспокойтесь, ребята, я лишь выйду во двор и сразу вернусь.

На улице было темно, стыло, накрапывал промозглый мелкий косой дождь, да изредка разрывали тишину неистовым мявом мартовские коты.

– Саша, – сказала Ника, когда я, повернувшись к ней лицом, собрался прощаться. – Я тебе нравлюсь?

– Э-э… да, конечно, – замямлил я, – ты, разумеется… Ужасно рад нашему знакомству. Спасибо форточке. То есть чайнику. Тьфу, ерунду какую-то несу, прости.

– Саша, я имею в виду, нравлюсь ли тебе как женщина?

– Да, – сказал я твёрдо. – В том числе.

Мы замолчали.

– Пойдём, – сказала, наконец, Ника и потянула меня за руку. – У ребят отдельная комната. Я знаю, что ты хочешь спросить. Маленькие почти не спят друг с другом. Понимаешь, наши мужчины практически не способны удовлетворить женщину. У них для этого недостаточно… Я думаю, ты понял, о чём я говорю. У меня не было мужчины целую вечность. Не нашлось такого, с которым мне бы хотелось самой. Прости, что я так откровенна.

Это была потрясающая ночь. Волшебная. И потрясающая, волшебная женщина, хотя понял я это много-много позже. У меня не было ощущения, что я занимаюсь любовью с ребёнком, того, о котором говорил Илья. А было лишь накатившее и полностью поглотившее меня чувство нежности. И благодарности. А ещё – удовлетворения, такого, которое не испытывал доселе и, наверное, не испытывал больше никогда.

Этой ночью мы не сомкнули глаз. Утром, совершенно обессиленный, я с грехом пополам оделся, пропустить работу было нельзя, мы, как назло, именно в этот день сдавали срочный проект.

– Ты ещё придёшь, Саша? – спросила Вероника. Она, нагая, подошла ко мне, прижалась. Я вновь почувствовал возбуждение, даже несмотря на то, что вымотан был до предела. – Я не прошу тебя остаться, Саша. Просто приходи, ладно? Приходи ещё раз. У нас сегодня выступление в Клубе железнодорожников, это с пяти до семи. Потом я свободна. А завтра утром мы улетаем. Ты придёшь?

– Да, – сказал я. – Непременно приду.

Проект сдали на «ура». С полудня я отпросился с работы и поехал на такси домой, мне необходимо было отоспаться. Я поставил будильник на пол шестого, чтобы встретить Нику у Клуба железнодорожников после выступления, в семь. Не могу себе простить, что проспал, до сих пор не могу.

Я продрал глаза в восемь. Через полчаса вылетел из дома, поймал такси. Ещё через полчаса с огромным букетом роз оказался на углу Старо-Невского и Суворовского, на том, где её встретил. И только там, на этом углу, осознал две вещи.

Первое, что я влюблён. Влюблён отчаянно и бесповоротно. И второе, что я не помню. Абсолютно не помню, где она живёт. Тот, кто бывал в ленинградских трущобах между Старо-Невским и Третьей Советской, поймёт. Десятки проходных дворов, извилистых, узких, нет, не десятки, сотни. Ведущих в дворы-колодцы из других дворов-колодцев, мрачных, тесных, похожих один на другой как родные братья.

Я заметался. Три часа подряд я лихорадочно обшаривал дом за домом, двор за двором. Я не мог вспомнить. Проклятье, не мог заставить себя вспомнить. Я отбросил застенчивость, отринул стыд и принялся нагло, бесцеремонно стучаться в дворницкие и названивать в квартиры первых этажей. Во все подряд. В одних мне сочувствовали, в других материли, в третьих крутили пальцем у виска. И никто ничего не знал. Никто. Ничего.

К полуночи я выдохся. Я рухнул на убогую лавку, притулившуюся к стене дома в одном из бесчисленных однотипных дворов. Я сидел, ссутулившись и закрыв руками лицо. Увядшие бутоны обтрепавшихся белых роз глядели на меня укоризненно, умирая.