Брайан Олдисс - Лето Гелликонии

По мере того как Орел подходил все ближе и ближе к той глубинной, внутренней части дворца, где томился в заточении его отец, увеличивалось число стражей в коридорах, замирающих навытяжку при его появлении с такой удивительной стремительностью, словно бы от его царственной особы исходили какие-то особые флюиды, замораживающие тела людей в мгновение ока. В резных каменных выемках кишели и пищали летучие мыши, из-под ног короля порой разбегались куры; но в остальном дворец был странно молчалив, словно погружен в нелегкие размышления, как и его хозяин.

По ведущей вниз каменной лестнице он спустился к площадке с крепкой деревянной дверью в дальнем конце. У находящегося здесь стражника-фагора не были отпилены рога, что должно было подчеркивать его принадлежность к высшему военному рангу.

— Я хочу войти.

Без единого слова фагор достал ключ и, отперев дверь, раскрыл ее перед монархом на фут. Толкнув дверь, король Орел начал спускаться дальше, осторожно нащупывая в темноте ступеньки и придерживаясь рукой за железные перила. Мрак, и без того почти непроглядный, сгущался еще больше, по мере того как ступени уходили спиралью вниз. У подножия лестницы имелась еще одна площадка со второй запертой дверью и новым стражником. По мановению руки короля эта дверь тоже была отперта.

За этой последней дверью находился застенок его отца, темный и сырой, состоящий из трех каменных комнат-мешков.

Погруженный в свои мысли, король вздрогнул, когда холод и влага внезапно пробрали его до костей. Раскаяние шевельнулось в глубине его души.

Его отец, король ВарпалАнганол, находился в третьей комнате — завернувшись в одеяло, он сидел на деревянном табурете и неотрывно смотрел на бревно, тлеющее и не желающее разгораться за решеткой камина. Сквозь маленькое окошко, прорезанное высоко под потолком и забранное решеткой, в комнату проникали остатки света угасающего дня. Сидящий на табурете старик поднял голову, моргнул и издал губами шлепающий звук, как будто увлажнял горло, для того чтобы начать говорить, но так и не сказал ничего.

— Отец, это я. Тебе так и не принесли лампу?

— Я пытаюсь высчитать, который сейчас год.

— Сейчас 381-й, зима.

С тех пор, когда он последний раз видел отца, прошло уже несколько недель. Свергнутый король стремительно старел и скоро должен был присоединиться к сонму теней, скитающихся по каменным переходам дворца. Воспоминания о нем обретут форму легенд.

ВарпалАнганол встал и повернулся к сыну, придерживаясь за каминную полку.

— Не хочешь ли присесть, сын мой? К несчастью, у меня здесь только один стул, больше нет. Мои покои очень скудно обставлены. Садись, а мне будет нелишним немного постоять.

— Спасибо, отец, не стоит беспокоиться, я не хочу сидеть. Я пришел, чтобы поговорить с тобой.

— Нашелся ли твой сын — как же его имя? Роба? Ты нашел Робу?

— Роба сошел с ума — теперь об этом знают даже иноземцы.

— Помнишь, ведь он и в детстве любил пустыню. Я возил его туда вместе с его матерью. Такое голубое и бескрайнее было небо…

— Отец, я хочу развестись с Кун. Этот вопрос касается государственной стабильности.

— Что ж, ты сможешь запереть ее здесь со мной. Мне очень нравится Кун, она такая милая женщина. Конечно, тогда нам понадобится еще один стул…

— Отец, мне нужен совет. Я пришел, чтобы просить его у тебя.

Старик медленно опустился на стул. Подойдя поближе, Орел опустился на корточки так, чтобы видеть его лицо, освещенное трепещущими бликами пламени камина.

— Я хочу говорить с тобой о любви, чем бы она, любовь, ни была. Ты выслушаешь меня и дашь совет, да, отец? Говорят, что любви покорны все. И находящиеся на самом верху, и несчастные из низов. Я люблю нашего Всемогущего Акханаба и каждый день совершаю ему службу; я его наместник на земле. Превыше всех живых женщин в мире я также люблю мою МирдемИнггалу. Ты знаешь, я убью любого, кто взглянет на нее неподобающе.

Король замолчал. Наступила пауза, во время которой его отец собирался с мыслями.

— Ты хороший фехтовальщик, как я слышал, — наконец прошелестел старик.

— «Любовь подобна Смерти», так, кажется, говорят поэты? Я люблю Акханаба и люблю Кун. Но где-то под покровом этой святой любви — в последнее время я чувствую это особенно отчетливо — кроется напряженный сосуд ненависти. Разве это нормально, отец, скажи? Чем я прогневал Акханаба, что он так запятнал мои чувства? Или это дьявольский соблазн? Неужели все люди порой испытывают это?

Старик промолчал.

— Помнишь, когда я был ребенком, ты часто бил меня? Как ты меня бил! Ты запирал меня в пустой комнате в наказание. Однажды ты запер меня в этом самом подвале, помнишь? Но я все равно продолжал любить тебя, любить беззаветно, не задавая себе никаких вопросов. Невинной роковой любовью мальчика к своему отцу. Но возможно ли любить кого-то без этой едкой струйки яда ненависти, сочащегося в самом низу?

Прислушиваясь к словам сына, старик то и дело вертелся на стуле, словно не находя себе места от беспокоящей неизлечимой чесотки.

— Все повторяется, — наконец прошептал он. — Ничему нет конца… Не стоит надеяться, что новое поколение заживет по другим законам, будет страдать и радоваться по-другому. Твои муки порождены не ненавистью, а чувством вины. Вот что тебя изводит, Ян, — вина. Это чувство не ново, оно знакомо и мне, да и другим людям на земле тоже. Это унижение, наследственное отчаяние и жалость впитаны нами с молоком матерей, за них покарал нас Акханаба вечными муками жары и холода. Насколько я успел заметить, женщины тут оказываются в лучшем положении, чем мужчины, — они менее чувствительны и страдают меньше. Мужчины правят женщинами, но кто правит мужчинами? Ненависть, о которой ты говоришь, вовсе не такая плохая вещь. Мне всегда нравилась ненависть, она развлекала меня и не давала скучать. Холодными ночами с ненавистью не так зябко.

— Послушай, отец, когда я был мальчиком, подростком, я ненавидел почти весь мир и каждого в нем живущего. Я ненавидел тебя за то, что ты не держал свое слово. Но вина — это дело другого рода, потому что вина, которую ты переживаешь, унизительна. Ненависть не дает падать духом, заставляет забыть вину. А любовь?

Старик вздохнул — его дыхание, со стариковским неприятным душком разложения, вырвалось во влажный воздух. Снаружи уже наступила ночь; стало так темно, что сын свергнутого монарха уже не мог различить черты лица своего отца, а только его силуэт с темными провалами глаз и рта.

— Я знаю, что такое любовь собаки к своему хозяину. Когда-то давно у меня была псарня, отличные собачки, может быть, самые лучшие в наших краях, с бело-коричневыми мордами, с глазами, как у мади. Мой самый любимый пес всегда был около меня и спал на моей постели. Этого пса я очень любил. Как же была его кличка? Забыл…