Николай Дашкиев - Зубы дракона

— Нет, господин Сатыапал, не сержусь. Но чем обязан? Почему вам пришла мысль выбрать учеником именно русского, да еще и большевика, к которым, как мне кажется, вы не испытываете особо пылкой любви?

— Напрасно иронизируете, господин доцент! — насмешливо покачал головой Сатиапал. — Вы, вероятно, забыли русскую пословицу: "Дают — бери, а бьют — беги".

— Помню — возразил Лаптев. — Этой премудрости учил меня мой дед. Лично я придерживаюсь другого правила: не надеяться на милостыню, а на удары отвечать так, чтобы бежал другой.

— Ну, хорошо, хорошо! — засмеялся Сатиапал. — Вы, вижу, агрессор. Но и я зубастый. Вы мне нравитесь. Как хирург, преимущественно. Этого достаточно.

Профессор ушел и больше не появлялся. Через слугу он передал: господин Лаптев может пользоваться его библиотекой, проводить эксперименты на животных в малом операционном зале и вообще делать все, что вздумается. Он, Сатиапал, заканчивает книгу по вопросам хирургии, поэтому в ближайшие три-четыре дня не сможет уделить гостю достаточного внимания.

Возможно, в другое время доцента Лаптева обрадовала бы перспектива ознакомиться чуть ли не с богатейшей в мире коллекцией старинных медицинских книг. Гиппократ и Дживака, Гален и Авиценна, врачи древнего Китая, Египта, Вавилона, — выдающиеся деятели многовекового расцвета человеческой культуры, — представлены в библиотеке Сатиапала массивными фолиантами. Однако, если легким не хватает воздуха, мозг отказывается работать. Торжественная велеречивость латыни укачивала Андрея Лаптева. Он засыпал над книгой, а просыпаясь, нудился и тосковал, ощущая тупую боль в висках, и чем дальше, тем большее желание удрать отсюда. Жизнелюбивый и энергичный, он знал: настоящая жизнь — это борьба, беспрерывное движение вперед, а не топтание на месте. Бездеятельность угнетала.

А безлюдье?.. Лаптев проходил полутемными покоями дворца, поглядывал на облупленные стены, на ветхую мебель и думал: какое несчастье родиться и жить здесь, где прошлое нависло над современным, давит, не дает человеку выпрямиться в полный рост.

Как-то вечером он встретил дочь Сатиапала. Она шла унылая и скорбная, похожая в своем черном "сари" на монашенку.

— Майя… — тихо позвал Лаптев. — Больной плохо? Девушка вздрогнула, но узнав в сумерках Лаптева, с облегчением вздохнула:

— Нет, господин доцент. Мама чувствует себя хорошо. Она хотела позвать и поблагодарить вас за все, но отец не позволил. Ей нужен полный покой.

— Так почему же вы печальны, Майя?

— Не знаю, господин доцент. Мне всегда тоскливо в первые дни Азарха. На меня плохо действует духота.

— На меня тоже.

Вот уже и не о чем говорить. Андрей обратился к девушке, лишь бы найти какую-то разрядку своей тоске, но поддержать разговора не сумел. Он вообще не из разговорчивых, а сейчас, перед непонятной и чужой ему дочерью индийского раджи, совсем утратил способность поддерживать светскую болтовню. Молчание становилось тягостным. Чтобы как-то нарушить его, Андрей спросил первое, что пришло на ум:

— Сколько вам лет, Майя?

— Я уже старая, — задумчиво ответила девушка. — Мне двадцать второй. Для Индии — очень много.

— А для России — совсем мало. Я намного старше, а считаю себя молодым.

— Вы — мужчина, — кратко сказала девушка. Видно было, что этот разговор ей не нравится. — Простите, господин доцент, я должна идти.

Она ушла, а Лаптев, задумавшись, долго стоял у окна. В ушах звучал Майин голос, перед глазами виднелся четкий профиль девушки — классический барельеф из черного камня на сером фоне окна. Ненужным и болезненным воспоминанием выплывало обрамленное веселой копной каштановых кудрей лицо другой — которая должна была стать Андрею женой, но изменила, не дождавшись его возвращения с войны. Между двумя женщинами нет ничего общего, однако Андрей невольно вспоминал и сопоставлял обеих — ту, которую хотел забыть навсегда, и эту, которую не знал и не стремился узнать. Он сердился, гнал прочь надоедливые Мысли, но ничего не мог поделать с собой.

Прошло пять дней. На шестой день утром слуга пригласил Андрея Лаптева в операционную.

Кроме знакомой хирургической сестры и Сатнапала доцент увидел здесь Майю, одетую, как и отец, в белый халат. Она поздоровалась с Андреем и снова склонилась над каким-то прибором.

— Добрый день, — кивнул профессор. — Сегодня вы будете приживлять глаз человеку.

Лаптев ответил молчаливым жестом согласия. Он решил ничему не удивляться. Да, конечно, ему не приходилось делать таких операций. Вообще, немногие хирурги мира брались приживлять глаз — один из сложнейших органов человеческого тела, и то лишь как живой протез. Но если Сатиапал берется — значит, это дело возможное.

— Я буду ассистировать?

— Нет, вы будете оперировать! — многозначительно подчеркивая последние слова, ответил профессор. — Знакомьтесь с инструментами. Слева — для сшивания нервов. Этот, уже известный вам, для кровеносных сосудов.

Сшивание нервов и сосудов — самое сложное в операции. Удалить какой-то орган и пришить вместо него новый, в конце концов, не очень трудно. Успех операции зависит от того, насколько совершенно будет восстановлена связь оперируемой части тела с мозгом и снабжение ее кровью.

Аппараты Сатиапала безупречны. Впервые за время пребывания в имении доцент Лаптев позавидовал профессору: с такими приспособлениями, действительно, можно творить чудеса.

— Изучили? — спросил Сатиапал.

Лаптев пожал плечами: изучить новую аппаратуру — это не значит поверхностно оглядеть ее и понять принцип действия. Нужна многочасовая практика, навыки в обращении с инструментом.

— Признаю, — сказал Сатиапал, — конструкция очень неуклюжая; ее нужно усовершенствовать, чтобы сложнейшую операцию мог провести любой хирург. Не беспокойтесь: я буду вам помогать. Готовьтесь.

Пятнадцать минут моет руки хирург перед операцией. Щетки, мыло, дезинфицирующие вещества призваны удалить из пор кожи мельчайшие частички грязи и абсолютно всех микробов. Для молодых хирургов — это время священнодействия, нечто схожее с омовением рук жрецом перед ритуальным обрядом. Но за четыре года войны доцент Лаптев повторил эту процедуру столько раз, что его движения стали машинальными.

Ловко орудуя щеткой, он заинтересованно поглядывал на Майю. Неужели это она скорбной тенью двигалась по сумеречным комнатам дворца, — какая-то по-особому безжизненная, непонятная и далекая. Сейчас на спрятанном за марлевой маской лице бархатно-черные глаза стали решительными и сосредоточенными. Снова Андрей Лаптев вспомнил Зою: точно такое выражение появлялось в глазах его бывшей невесты, когда она сердилась или решала свои хитроумные задачи по математической физике. Он досадливо отмахнулся от этого воспоминания.