Виктория Угрюмова - Три эссе

И тогда созидание получается на костях. И называется совсем другим словом. Человек пишущий знает это, пожалуй, лучше других.

И ему, человеку пишущему, нужен взгляд со стороны; поскольку он сам человек и так же грешен и слаб.

В 37 году тоже жили - и в этом победительном "жили" столько гордости за человеческую несломимость, за силу духа и способность оставаться человеком в любых условиях, что поневоле забываешь, КАК ЖИЛИ. Может, это самое в человеке прекрасное и страшное одновременно - его способность забывать о том, как скудно, как дико и страшно он живет.

Нынче тоже живем.

Красть теперь не стыдно, зато как-то неудобно не красть, и люди оправдываются тем, что красть негде и нечего. Быть неправедным тоже не стыдно, гораздо стыднее быть неудачником, бедняком; принципы - особенно если они категорически соблюдаются за счет материальных благ - легко и просто перекрещиваются в жалкую попытку недотепы таким нехитрым образом оправдать свою недотепистость.

Тоже живем.

Условная реальность - порой единственный способ заглянуть на изнаночную сторону собственной реальности и задуматься, так ли все ладно, как кажется.

Тоже живем. В нас не стреляют на улицах, и потому отстреливаться нельзя. Кастрюли и сковородки, счета за свет и за газ, бесконечные выборы спикера вперемешку с бесконечными приключениями Уокера затмевают реальность похлеще, чем иные заклинания. Ни одному магу не наворотить сгоряча и по злому умыслу столько бед и несчастий, сколько может сотворить с нами наше собственное равнодушие, безразличие, привычки. И недаром Перикл - один из самых серьезных государственных и политических деятелей, которых только знала человеческая цивилизация, постановил, что тот, кто в дни гражданской смуты не примкнет ни к одному из враждующих лагерей, проявив безразличие либо заняв выжидательную позицию - должен быть наказан более сурово, нежели сторонники бунтовщиков. Потому что он был уверен, что безразличие величайшее зло.

По этому же поводу будет уместно привести знаменитое высказывание: "Когда фашисты пришли за евреями, я молчал - ибо не был евреем; когда они пришли за коммунистами, я молчал, ибо не был коммунистом; когда они пришли за католиками, я молчал, ибо не был католиком; а когда они пришли за мной, некому уже было говорить в мою пользу". К несчастью, осознание приходит уже ПОСЛЕ...

Зачарованные люди не знают о том, что они зачарованы. И бессмысленно требовать от спящей красавицы, чтобы она немедленно проснулась и отправилась обличать мачеху-ведьму - для этого нужен кто-то другой, по традиции называемый героем.

По большому счету, герой - это тот, кто может восстановить скелет по одной кости; в частном, мелком и обыденном увидеть целое; отдать себе отчет в том, что это целое настолько ему не нравится, что он готов заплатить максимальную цену за то, чтобы его изменить. Герой - это тот, у кого нет привычек, а есть понимание того, что именно и для чего он делает.

Человек привык просыпаться в одно и то же время; полусонным еще тащиться в ванную и там, не разлепляя опухших со сна век, чистить зубы; привык торопливо глотать на маленькой кухне маленький завтрак, привычно стараясь не натыкаться на предметы; привычно торопиться на привычную работу, привычно толкаясь в переполненном транспорте с привычно раздраженными людьми. И продолжая это монотонное до бесконечности, легко заметить, что живой мысли здесь втиснуться просто некуда. Для этого нужно остановиться, оглядеться... что-то изменить.

Впрочем, если один человек это и сделает, то вся система не то что бы рухнет окончательно, но рухнет именно на него, раздавив своей тяжестью. Наша реальность не подстраивается под героя. В отличие от реальности фэнтэзи.

Автор создает мир силой своей мысли - работа Творца, достойная того, кто создан по Образу и Подобию. Чаще всего фэнтезийные миры отчаянно (как и их создатели) нуждаются в героях - там все явнее, выпуклее, четче. И Добро, и Зло определены, вочеловечены либо материализованы каким-либо иным способом; но мир нуждается в герое. Мир, находящийся на грани катастрофы, на грани бытия и не-бытия - это проекция нашего мира, только там все развивается быстрее; сокращенное, сжатое во времени развитие событий не оставляет у читателя сомнений - жить так, как они живут сейчас, просто нельзя. Благословенный жанр, дающий возможность человеку остановиться и задуматься - пусть не над своими собственными проблемами, но над такими похожими.

Толкиену потребовался хоббит, чтобы убедить своих читателей в том, что мир стоит на их плечах - "малых сих", и они и есть подлинные его герои. Он и не скрывал никогда этой мысли; Фродо Торбинс и Сэм Скромби - те же забавные и смешные мистер Пиквик и Сэм Уэллер - оставляют свой уютный дом и тихие радости, отказываются от сытости и благополучия, чтобы встать на пути Зла и Тьмы. Диккенс, я уверена, гордился бы такими героями.

Человек читает сказку и обретает себя.

Что касается литературной иерархии - то сорт литературы, как свежесть осетрины, может быть только один - первый, он же и последний. И жанр тут роли не играет, ибо вполне могут существовать в природе прекрасный детектив и отвратительные стихи, дурацкое исследование и умная, тонкая фантастика.

Все это уже проходили и неоднократно.

Ведь побудило же что-то такого тонкого и возвышенного философа и мыслителя как Честертон написать: "Если бы о сонете было принято говорить в том же тоне, что и о водевиле, сонет вызывал бы не меньший ужас и недоверие... Если бы про эпическую поэму говорили, что она предназначена только для детей и горничных, "Потерянный рай" сошел бы за заштатную пантомиму, которая могла бы называться "Сатана-Арлекин, или Адам-в-ад-отдам". Зачем, спрашивается, Шекспиру писать "Отелло", если даже в случае успеха в панегирике будет значиться: "Мистеру Шекспиру вполне по плечу и более серьезные жанры, чем трагедия"?"

Его же, без сомнения, блестящему перу принадлежит и эссе "В защиту дешевого чтива" - и хотя в последнем ни слова не произнесено в защиту фантастики: а речь идет исключительно о приключенческой литературе - каждое слово может быть отнесено и к освещаемой нами проблеме.

Определенно, что веселое безрассудство "Лягушек" Аристофана за две тысячи лет устарело ничуть не больше, чем мудрость "Республики" Платона, хотя сегодня первое отнесли бы к разряду так называемых "легких", второсортных жанров. После Рабле, комедий Шекспира, О"Генри, Джерома, Ильфа и Петрова, Зощенко и Жванецкого на юмор и сатиру нападать страшновато. У фэнтези классиков, чьи слава и авторитет росли в течение десятилетий, гораздо меньше, а потому, помолясь, взялись за нее. Правда, ничто не бывает без причины.