Геннадий Мельников - Цирк уехал, а клоуны остались

Я удобно устроился на покрытом сочной травой откосе, предварительно похлопав по нему удилищем, чтобы вспугнуть змей и ужей. Их здесь великое множество, но я ни разу не слышал, чтобы они кого-то укусили. Наладив удочки, я размял мякиш белого хлеба — на червя здесь ловилось, как ни странно, хуже — скатал пару шариков и утопил в них острия крючков. Уложив поплавки по краям заливчика, окаймленного травой, я подстелил под себя штормовку и стал ждать.

На противоположном берегу, чуть наискосок, метрах в двадцати от меня, уже рыбачили два парня, как я понял из их разговора — ученики технического училища, которые заканчивали не то практику, не то экзамены, и у них выдался свободный день. На гидротехническом узле — это левее меня, почти у самого нулевого пикета, что у трассы — сидело на бетонных блоках человек восемь, там в бурлящем потоке клевало получше, но я не любитель шумных компаний.

Я понимал, что в это время рыбалка в рисовых каналах, как говорится, чисто символическая, но послезавтра я уезжаю, завтра праздник, а мне напоследок нужна была эта самая символика. Мне приятно было лежать на берегу в траве, нежаркое солнце сквозь облачную дымку светит в лицо, а у ног моих концы удилищ, которые через систему леска-поплавок-крючок должны связать меня с теми, кто текучим серебром скользит в зеленоватой полутьме и не догадывается о своей участи.

Я не столько был поглощен рыбалкой, сколько мыслями о прошедшем вечере, заполненном беседой со стариками об их житье, заботах, болезнях. Я подумал, что завтра, после возложения венков, когда «мой дед» споет в составе хора ветеранов на высоких ступенях Дома культуры, обязательно нужно будет сфотографироваться с ним к сквере, так чтобы видны были деревья, карусель, ордена на его груди, воздух, пронизанный солнцем. Так и было.

В этот момент вскрикнул один из парней. «Что ты?» — спросил его второй. «Ужак… метра полтора… хвостом по спине задел». — «Где?» — «Да вон там, в траве… Кажется, что-то схватил». — «Лягушку, наверное». — «Точно! Смотри, как он ее». — «Не разберу… за голову, или за ноги». — «Я тоже не вижу… трава».

И тогда раздался крик лягушки. Я не могу описать его: стон — не стон, скрип — не скрип, всего понемногу.

— Может, удилищем его? — предложил кто-то из ребят.

— Не надо! — крикнул я через канал. — Это же мир животных. И ужу нужно обедать.

— Да жалко, кричит так…

Они не стали трогать ужа и занялись своими удочками, а я немного погодя пожалел, что отговорил их; лягушачий предсмертный крик стал действовать мне на нервы. Продолжалось все это еще минут десять. Крик стал затихать. И вдруг — всплеск…

— Сорвалась! — крикнул мне парень. — Лягушка сорвалась!

— Остался товарищ уж без обеда, — с облегчением сказал я.

Теперь можно спокойно ловить рыбу, на крючках уже давно ничего не было.

Я не заметил, как пестрый «лоскут» проплыл мимо первого поплавка, и увидел его метрах в двух от второго. Присмотрелся… — лягушка. Но какая! Такие мне не встречались. Она плыла как-то боком, загребая одной лапой, плыла почти вся погруженная в мутную воду, но я рассмотрел ее расцветку: какая-то светло-коричневая с голубыми горошинами на спине. Мне не стало ее видать за стеблями молодого камыша, я поднялся с места и, вдавливая кедами траву в мокрый грунт, пошел вдоль берега. Нагнал ее.

Лягушка остановилась. Увидела меня. На сотую долю секунды наши взгляды встретились… И теперь, до конца своей жизни я не прощу себя за невольно проявленную жестокость. Тотчас, сделав кувырок, как пловец, достигший противоположной стенки бассейна, лягушка ушла под воду.

…Но я все-таки заметил, что зубцы желтой короны на ее голове были погнуты.

1991

Сухо задребезжал в темноте колокольчик, будто его трясли, зажав между ладонями. Дмитрий Чепенко вскочил с холодного песка.

— Кажется, попался, гвардеец! — радостно констатировал он и, схватив подсак, побежал к крайней закидушке.

Сейчас он вытащит сазана на два с половиной килограмма, подумала я, и время снова потечет, как степная река — схематическая его модель, потечет плавно, не торопясь, соизмеримо с ударами пульса. Кратчайший, как казалось вначале, путь завел в тупик, и времени потеряно больше, чем потребовалось бы его для проведения операции по самому захудалому варианту со стопроцентной гарантией. Пришлось начать с нуля…

Слово «кажется» в прямой речи Чепенко — это тромб, который мы пытались ликвидировать в течение двух месяцев путем многократных прокруток Системы, а когда убедились, что атака в лоб — бесполезная затея, то послали меня.

И вот сейчас, блокировав на время сознание Гнутого, я жду возвращения Дмитрия с его сазаном, и внутренне морщусь от неприятных ощущений, источниками которых являются никотин, этиловый спирт и многое другое, трудно поддающееся определению — все то, что когда-то оставило следы в организме моего далекого предка, чтобы через сотни лет обрушиться на меня со всею силою необузданной первобытности.

Снизу, от воды, темным пятном показался Чепенко. По мере приближения к костру он светлел, становился четче. В зеленой сетке подсака лениво вскидывался сазан.

— Килограмма три будет, — уверенно сказал он, приподымая рыбу.

— Два с половиной, — поправила я его, хотя Гнутый и не произносил такой фразы.

— Дома уточним, — усмехнулся Дмитрий, и я поняла, что это тоже не его слова, а ответ Системы на мое вмешательство. Он снова пошел к воде, чтобы опустить сазана в садок.

Через семнадцать минут на спиннинг Гнутого подцепится девятикилограммовый сом, которого они должны вытащить вдвоем. Для этого мне придется деблокировать сознание Гнутого потому, что я не смогу за него проделать эту работу.

Возвратился Дмитрий, присел рядом на песок, подмяв под локоть полупустой рюкзак.

— Для начала есть, — сказал он нарочито спокойным голосом, выдавая тем самым пережитое возбуждение.

По нижней части темного небосклоне чиркнул метеорит — это сигнал начала отсчета: пора…

— Слышишь, Герасимович, — сказала я, чувствуя, что уже окончательно освоилась с голосовыми связками Гнутого, с его модуляцией, тональностью, паузами. — Недавно я прочитал одну книжку, не помню название, в ней речь шла о генной памяти…

Я почувствовала, как Дмитрий едва сдержал восклицание: так неожиданно прозвучали из уст Гнутого слова о генной памяти.

— Ну что-то вроде фантастики, — поспешила добавить я, поняв, что слишком форсировала события.

— И что же тебя там заинтересовало? — из деликатности стараясь казаться равнодушным, спросил Дмитрий.

— В книжке описывается, что изобрели какую-то машину, — пытаясь не выходить за границы словарного запаса Гнутого, начала я рассказ, — вроде камеры, в которую помещают человека и, действуя на его мозг какими-то волнами, возбуждают в нем мысли его далеких предков…