Борис Георгиев - Нф-100: Инварианты Яна

- А зачем в Триест? - внезапно спросил Владимир.

- Да потому что нужно же было спасать результаты! - огрызнулась мисс Гладких. - Андрюша хотел сохранить сканы, но где? Толстый Том у Берсеньевой, Света обязательно спросила бы, зачем нам массив, а наш с Андрюшей остался у нас на квартире. Вот он и послал меня, дуру, а я...

- У вас в Триесте квартира? Неплохо устроились, - Владимир улыбался. Я смотрел на него с удивлением - он выглядел как человек, самые смелые гипотезы которого неожиданно подтвердились.

- Это квартира Андрея, - ответила Инна, залившись краской.

Митя обречённо вздохнул и пробормотал: 'Какая гнусь!' Негромко, но Инна услышала.

- Вы бы вообще помолчали! - вскинулась она. - Жили здесь, как на курорте! Прогулки, морские купания! Андрей прикрывал вас всё это время, а вы теперь - гнусь! Ну, теперь всё.

Мне стало интересно.

- И как будет теперь? - спросил я.

- А вот так, - Инна не могла остановиться и даже не пыталась, наоборот, накручивала себя. - Так будет, как хотел Андрей. Он очнётся и свяжется с Советом. Приедет настоящий инспектор, начнёт настоящее расследование. Настоящее, а не тот фарс, который вы (Инна указала пистолетом на Владимира) тут устроили.

- Сомневаюсь, что Андрей сможет сообщить в Совет, когда очнётся, - проворчал Владимир и неожиданно обратился ко мне:

- Правильно я понимаю, Ян Алексеевич?

Что я мог ему сказать? Он был абсолютно прав. Андрей - упрямец. Никогда не слушает разумные доводы, если они не укладываются в рамки его представлений. Упрямый догматик не сможет стать хорошим учёным. Я ведь говорил ему, и не раз, - модель никуда не годится, а он не захотел слушать. И теперь очнётся беспамятным идиотом. Даже если бы обратный перенос сделали в мой собственный мозг... Неизвестно ведь, выйдет ли что-нибудь из той идейки - выбросить к чёрту сингулярности и заткнуть дыры шарами, построенными на тёмных массивах, - их-то перенос памяти не затрагивает. Но как это проверить? На интерференторных моделях не получится, слишком просты. На себе?

- Что вы молчите, Ян Алексеевич?

Я опомнился. Они все на меня смотрят, ждут, что скажу, особенно Инна. Она и спросила. Встревожилась. Придётся её огорчить.

- Инна, я боюсь, Андрей Николаевич будет несколько не в себе, когда очнётся.

- Но вы тоже были не в себе! А потом всё вспомнили!

Я был не в себе? О чём это она, шутит что ли? Я глянул на Митю - нет, это не шутка. Я был не в себе. Интересно. Выходит, я успел попробовать на себе ту идейку? Нет, не всё я припомнил. Всё-таки случилось что-то в лаборатории... Чёрт! Каждый раз, когда подумаю об этом, как в стену лбом! Но многое всё-таки вспомнил. Автораспаковка? Да. Вот, значит, почему Владимир показал мне гвоздь - это был корневой образ. Но откуда он узнал?! Кто он?! Что, чёрт возьми, здесь произошло вчера?!

Задумавшись, я не заметил, как отъехала дверь предбанника. Глянул туда, когда услышал:

- Стойте, Света! Ни шагу! - Инна нервно прикрикнула на темноволосую невысокую женщину. Мне показалось, женщина эта мне знакома. Так бывает - вертится на языке имя... А, вспомнил. Зовут её Светой. А фамилия?

- Что у вас... тут?.. - спросила она, задыхаясь, как после быстрого бега. - Зачем... изменили объект... сканирования?

У меня тоже перехватило дыхание, когда услышал её голос.

- Ян, что с вами? - Митя хотел подхватить, но я толкнул его, чтоб не лез.

- Ян! - та женщина, не обращая внимания на Инну с её пистолетом, кинулась ко мне. Я хотел сказать, что всё в порядке, просто закружилась голова, но ни слова не выдавил - в горле ком. А она подхватила меня, словно могла бы удержать, если бы падал. Её рука у меня на плече. Удивительно, совсем как тогда...

***

Надина рука лежала у меня на плече. Сдвинутые кровати - моя и её - образовали затянутый простынями квадрат, мы как на плоту плыли сквозь жаркий августовский полдень. Надя щекотно шептала мне на ухо, мне казалось - без её дыхания воздух в спальне был недвижим. Гардины на широких окнах висели мёртво, пылинки лениво плавали в солнечном луче; на крашеном полу лежали прямоугольные жаркие пятна. Даже пальцем шевельнуть не хотелось, как будто я боялся спугнуть присевшего на плечо мотылька. В словах нужды не было. Я не помню, о чём шептала Надя. Мне хватало тепла её ладони и близости, которая была между нами. Почему-то боялся - вот шевельнусь и всё испорчу. Тихий час начался давно, новая воспиталка, которую я впервые в жизни увидел утром, ушла, и значит никто не мог помешать нам быть вместе. Шёл третий день нашего знакомства, ещё четыре дня - и нас отправят в школу - её и меня.

- Нечего дома болтаться, - сказал отец, когда деда прямо с дачи забрали почему-то в больницу, и оставаться со мной стало некому. - Пойдёшь на недельку в садик, в сборную группу, я договорюсь. Пусть тебя там приведут в чувство, а то совсем одичал за лето.

Я даже просить не стал, чтоб дали мне достроить дом, который мы начали с дедом, понятно было - нет смысла, всё равно отец не поймёт, даром только слова тратить. И не навечно же в садик возвращаться, всего на неделю. В общем, спорить я не стал.

В сборной группе кроме нас с Надей собрали всякую мелюзгу. В первый день утром, когда я увидел, что из взрослых - я да она, остальные малявки, подумал: 'Вот скучища-то!' - а когда на тихом часе меня и её уложили рядом, решил - воспиталка уйдёт, сразу перелезу куда-нибудь подальше, свободных кроватей вон сколько. И для начала повернулся к девчонке спиной, чтобы не вздумала заговорить.

- Ты всегда такой надутый? - услышал я её голос, и впервые почувствовал на плече тепло ладони.

Не помню, что я ответил. Не помню, как выглядела Надя, не помню её голоса, не могу вспомнить, о чём она рассказывала мне, и в чём я успел ей признаться за два часа нашей близости. Память - очень странная штука. Когда я был с Надей, мне казалось - запомню всё, но стоило расстаться, и мелочи забылись, как будто расплелись узлы, а после сама ткань памяти расползлась, и получился бесформенный клубок из переплетенных как попало ниток. Когда мы встретились на следующий день, я попробовал остановить разрушение, стягивая узелки памяти словами. Я приставлял слова одно к другому, примечая, как Надя поджимает губы, когда пытается собраться с мыслями, как подпирает рукой голову, как убирает со лба прядь волос, как узка кисть её руки и какие тонкие пальцы, и что происходит со мной самим, когда она кладёт ладонь мне на плечо. Но когда мы расстались, близость кончилась. В памяти на её месте образовалась пустота, саркофаг из слов. Бабочка вылетела, остался сухой невесомый кокон. Третий наш полдень я не стал тратить на пустословие, просто плыл с Надей сквозь август, прекрасно зная: пройдёт четыре дня, и наш затянутый простынями плот ткнётся в осенний берег. И даже не четыре дня, а восемь часов. Мы с Надей сторонились друг друга в обычное время. Мне казалось, если в наши отношения влезет кто-нибудь третий, или хотя бы узнает о нашей связи, всё рухнет. Я уверен, Надя думала так же, хоть мы никогда об этом не говорили. Когда речь о важном, слова не нужны, о пустяках болтать - дело другое. Мы и болтали о пустяках, как будто бесконечную нить наматывали, обрисовывая контуры нашей близости.