Лев Успенский - Эн-два-0 плюс Икс дважды

Казалось бы - буйная деятельность. Но в то же время, что это был за медленный, почти неподвижный первобытный мир вокруг нас! "Как посмотреть, да посравнить век нынешний и век минувший..." Сам себе не веришь!

Только за три года до этого в Питере пошел трамвай. Буквально вчера появились первые "синематографы", они же "иллюзионы", они же и "биоскопы": не сразу придумалось, как это чудо называть. Фонари на улицах были где газовые, а где и керосиновые, электричество горело на десятке улиц.

Читая Уэллса, все понимали: это - фантазия, всякие тепловые лучи да черные дымы. А реальный мир в чем? Вот он - в городках Окуровых, в их пыли, в одичавших вишневых садах с натеками клея на заскорузлых стволах. Реальный мир - никем не тревожимые версты то щей ржи, перемешанной с пышными васильками и куколем, прорезанной узкими межами. Вот это - реальность, это - навсегда. И так тяжко лежало на нас сознание незыблемости, неотвратимости, предвечностп дворянских околышей на станционных платформах, жандармских аксельбантов рядом с вокзальными колоколами, жалобных книг и унтеров пришибеевых всюду, от погоста Дуняни до Зимнего дворца в Петербурге, что волей-неволей все мы - интеллигенты! - душами тянулись ко всему необычному, новому, неожиданному, дерзкому, отку да бы оно ни приходило к нам: с неба или из преисподней...

Я думаю, именно в связи с этим нашим свойством, в своем неоспоримом качестве странного человека, оригинала, таинственной личности, овладел всеобщим вниманием и студент-технолог Вячеслав Шишкин. Вскоре после той памятной первой встречи с нами на Фонтанке о н неожиданно, без всякого уговора или приглашения, заявился на моем тихом пятом этаже.

Надо признать: он мог-таки произвести немалое впечатление. Он не укладывался ни в какие рамки, воспринимался как исключение и загадка: ни богу свечка, ни черту кочерга, капитан Копейкин какой-то...

0н носил _цыганскую фамилию_, потому что родился от материцыганки и никогда не был узаконен отцом. Отец был генерал в отставке, владел какими-то тысячами десятин в краю толстовского Мишуки Налымова, носил странную фамилию Болдырев-Шкафт и при огромном беспорядочном состоянии обладал огромным беспорядочным нравом. Сам Шишкин отзывался о нем неясно, больше вертел пальнем передо лбом: "Старик - ничего. Но _этого_ бог ему не дал!"

Юный Шишкин стал Вячеславом по прихоти отца. А вот в Венцеслао - так он всюду подписывался - он превратился по особым причинам и много позже.

Однажды Сёлик Проектор - теперь респектабельный конголезец, а тогда скромнейший и прилежнейший студент Техноложки, - копаясь в Публичной библиотеке в книгах по истории химии, наткнулся на изданную года три назад в Мантуе на сладчайшем италийском языке тощ енькую, но презанимательную брошюру: "Кймика, дэльи, тэмпи футури" - "Химия будущего" именовалась она. Под заголовком, на титульном листе, - это редкость на Западе - стояла дата: 1908 год, а наверху было скромно обозначено:

ВЕНЦЕСЛАО ШИШКИН

(баккалауро)

Селя Проектор оторопел. Едва встретив в институте нашего бородача, он кинулся к нему:

- Скажите, коллега... Это случайно не вы? Шишкин не сморгнул глазом. Взяв на секунду брошюрку в руку, он равнодушно положил ее на стол.

- Почему - случайно? Я! Старье! Не интересно. Всё будет иначе, ответил он.

Естественно, на него насели:

- Слушайте, Шишкин, но почему же? Почему Мантуя? Почему итальянский язык? Расспросы ему не понравились.

- А не всё ли равно какой? - пожал он плечами. - Ну, Мантуя... Это мне _Гаврила_Благовещенский_ устроил...

Мы так бы и остались в неведении - кого он так именовал, если бы некоторое время спустя в институт не пришло на имя Венцеслао Шишкина письмо из Фиуме. На конверте был обратный адрес: "Рома, такая-то гостиница. Габриэль д'Аннунцио, король поэтов". Аннунцио по-итальянски и есть "благовещенье", а Габриэль д'Аннунцио был в те дни "величайшим", "несравненным", "божественным" итальянским декадентом. Это позднее он стал фашистом и другом Муссолини.

Мы так никогда не узнали, как и почему "баккалауро" свел знакомство со столь шумной и пресловутой личностью, о чем тот писал ему в письме, почему прислал с полдюжины своих фотографий с напыщенными и трудно переводимыми надписями. Но имя Венцеслао, так же как и звучное звание баккалауро, закрепилось за технологом Шишкиным навсегда.

Венцеслао был юношей среднего роста. Предки-цыгане наградили его тонкой, как у восточного танцора, поясницей, при сравнительно широких и мускулистых плечах. Руки и ступни ног у него были малы, точно у непальского раджи, но тонкими пальцами своими он, если находился меценат, склонный оплатить дорогостоящий опыт, без особого труда сгибал пополам серебряные гривенники.

К смуглому красногубому лицу его - интересно, что бы сказали о нем вы, коллега Берг? - по-своему шла большая, угольно-черная, без блеска, ассирийская борода. Зубы - реклама пасты "Одоль", на белках глаз и лунках ногтей чуть заметный синеватый оттенок... В те периоды, когда генерал Болдырев вспоминал о сыне, сын, одетый с нерусским небрежным щегольством, начинал походить на индийского принца, обучающегося в Кембридже: изучает "Хабеас корпус", но, едва кончив курс, вернется к своим женам, своим гуркасам и к священному крокодилу в пруду под священным деревом с белыми священными цветами.

Если же папаша менял настроение (что случалось чаще), Венцеслао быстро приходил в захудание. Ободранный, всклокоченный, весь в пятнах от всяких реактивов, он в такие дни проходил сквозь строй студентов, как сквозь толпу призраков, ему незримых. Он шел и с мотрел вперед глазами маньяка, случайно ускользнувшего из дома умалишенных. При первой встрече он показался нам малопривлекательным ломакой. Но скоро выяснилось, что дело обстоит сложнее. В его матрикуле царил удивительный кавардак. Там были - как и у вас, коллега Берг! - "хвосты" за самые первые семестры, а в то же время профессор Курбатов, далеко не такой кротости ученый, как ваш покорный слуга, - зачел ему сложнейшие работы последних курсов... Я ни на что не намекаю, нет, нет...

Случалось, баккалауро являлся мрачным на простейший зачет, высиживал в грозном молчании час или два, вслушиваясь в ответы, внезапно вставал и уходил. "Не подготовлен... Не смею отнимать драгоценное время..." Бывало, он резался не на жизнь, а на смерть с самыми свирепыми экзаменаторами, забрасывая их парадоксами, дерзил, говорил резкости и уносил всё же с поля боя завоеванную в битве пятерку. И когда его кидались поздравлять, сердито цедил сквозь зубы: "А, это все - чепуха!" Его давно уже перестали спрашивать: "А что же - не чепуха?" Если кто-либо новенький задавал этот вопрос, Шишкин прожигал его насквозь огненным взглядом. "Закись азота!" - с маниакальным постоянством, сразу утрачивая чувство юмора, бросал он. Так к этому и о тносились: "Пунктик!"