Джон Уиндэм - Будь мудрым, человек!

Я перехватила два или три любопытных взгляда, но они были слишком поглощены едой, чтобы снова начать свои дурацкие расспросы. Я стала думать о том, как мне отвязаться от них, и мне пришла в голову хорошая мысль: если бы мне удалось достать какой-нибудь журнал или книгу, я смогла бы сделать вид, что погружена в чтение и ничего не слышу. Не очень, может быть, вежливый прием, но зато эффективный.

Поэтому когда вновь появились санитарки, я попросила старшую принести мне что-нибудь почитать. Эффект от моих слов был самый неожиданный. Санитарки, убиравшие мой поднос, чуть не уронили его на пол, стоявшая у моего изголовья старшая так и застыла с открытым ртом. Затем, собравшись с духом и окинув меня подозрительным взглядом, она озабоченно спросила:

— Вы все еще неважно себя чувствуете, дорогая?

— Совсем наоборот, — с вызовом воскликнула я. — Я чувствую себя хорошо.

Выражение озабоченности по-прежнему не сходило с ее лица.

— На вашем месте я бы постаралась снова уснуть, — посоветовала она.

— Я не хочу спать! Я бы немножко почитала, никому не мешая, — возразила я.

Она несколько неуверенно потрепала меня по плечу.

— Боюсь, вы устали, мамаша. Ну ничего, это пройдет.

Я начала терять терпение.

— Что плохого в том, что я хочу читать? — требовательно спросила я.

Она улыбнулась мне заученной улыбкой.

— Успокойтесь, дорогая. Постарайтесь отдохнуть. Зачем таким, как вы, читать, мамаша? Зачем думать об этом?

С этими словами она оправила на мне одеяло и поспешила из комнаты, оставив меня один на один с моими соседками, которые так и впились в меня недоумевающими взглядами. Хэйзел не преминула издать звук, недвусмысленно означающий ее полное презрение ко мне. В комнате воцарилось молчание по крайней мере на несколько минут.

В своих галлюцинациях я уже, видимо, достигла того предела, когда чувство моей отстраненности от происходящего стало заметно ослабевать. Еще немного, и я уже начну верить, что все это реальность, а не бред. Мне совсем не нравилась разумная последовательность, с какой развивались события. Абсурдность и невероятность сновидений были куда понятней, да они и не требовали объяснений. Меня же пугала достоверность и логичность того, что происходило, закономерность причин и следствий. Появилось неприятное чувство, что, если копнуть глубже, можно обнаружить вполне объяснимые причины, породившие ту невероятную ситуацию, в которой я оказалась.

Целостность картины была столь убедительной, что почти не оставляла места для успокоительных сомнений. Например, тот факт, что я съела свой обед не во сне, а наяву, и съела его с удовольствием! Или то, что он вопреки всему пошел мне на пользу, ибо я почувствовала себя значительно лучше. В этом была пугающая достоверность…

— Читать! — нарушила тишину Хэйзел и презрительно фыркнула. — Может, ты еще захочешь что-нибудь написать?

— А почему бы нет? — с вызовом ответила я.

Они смотрели на меня теперь с жадным интересом, обмениваясь многозначительными взглядами и даже улыбками.

— Что в этом странного, черт побери? — рассердилась я. — Почему я не могу читать, писать и вообще делать то, что мне хочется?

Одна из них мягко, успокаивающе сказала:

— Оркис, дорогая! Может, тебе действительно следует показаться врачу? На всякий случай.

— Нет, — решительно оборвала ее я. — Со мной все в порядке, я лишь пытаюсь понять. Я попросила книгу, и вы все вдруг решили, что я сумасшедшая. Почему?

После неловкой паузы та, которая только что говорила, снова попыталась шутливо, теми же словами, что и маленькие санитарки, успокоить меня.

— Оркис, милочка, возьми себя в руки. Зачем мамаше читать книги или писать? Какой в этом толк? Разве это поможет тебе рожать детей?

— На свете есть дела поважнее, чем рожать детей, — сказала я резко.

Если все, что я говорила прежде, просто удивляло их, то это дерзкое заявление было подобно удару грома. Даже Хэйзел не нашлась, что сказать.

Их идиотское удивление приводило меня в отчаяние и порядком надоело. На какое-то время я даже забыла, что это все во сне, и я сторонний наблюдатель.

— Черт возьми! — взорвалась я. — Что за идиотизм? Какая Оркис? Какая мамаша? Где я? В психиатричке, что ли?

Я глядела на них, разъяренная, ненавидя каждую из них, подозревая, что все они нарочно сговорились мучить меня. Я была убеждена, что, несмотря ни на что, что бы со мной ни случилось, я не могла быть какой-то мамашей. И я решительно высказала им все это, а затем неожиданно разрыдалась.

За неимением ничего другого я вытирала обильно лившиеся слезы рукавом. Когда наконец я снова обрела способность что-либо видеть, в глазах своих соседок я прочла нечто вроде сочувствия. Но не в глазах Хэйзел.

— Я же говорила вам, что она не в себе, — убежденно заявила она. — Она псих, это точно. — В голосе ее было явное торжество.

Но та, которая всегда пыталась мне помочь, снова принялась меня утешать:

— Нет, Оркис, ты действительно мамаша. Мамаша высшего класса, ты трижды рожала, у тебя двенадцать первоклассных младенцев. Ты не могла этого забыть!

Не знаю почему, но я снова разрыдалась. Мне казалось, что какие-то путаные обрывки мыслей тщетно пытаются выстроиться в нечто цельное в моей совершенно пустой голове, но я не могла ухватиться ни за одну из них, и от этого мучительная тоска охватила меня.

— О, как жестоко, как жестоко все это! Прекратите! Почему вы не уйдете, почему не оставите меня одну! — умоляла я их. — Как это чудовищно жестоко так смеяться надо мной! Я не понимаю, что со мной… Я не сумасшедшая… Нет, нет! Да помогите же кто-нибудь!..

Я крепко зажмурила глаза и долго не открывала их — боже, как я ждала, что галлюцинации исчезнут!

Но напрасно. Когда я открыла глаза, я снова увидела глупые розовые лица моих сопалатниц, недоуменно глазеющих на меня через горы отвратительно розовых шелковых одеял. «Я должна выбраться отсюда» — сказала я себе.

С большим трудом мне удалось принять сидячее положение. Пока я проделывала это, я чувствовала на себе озабоченные взгляды соседок. Когда я попыталась повернуться и спустить ноги на пол, я обнаружила, что они запутались в скользких шелковых простынях. Из своего неудобного полусидячего положения я безуспешно тянулась к ним, чтобы освободить их из плена простынь. Это впрямь было как в дурном сне. Я была в отчаянии, я слышала собственный плачущий голос, взывающий о помощи:

— Помогите! Дональд, родной, помоги мне!..

И вдруг как бы разжалась сжатая пружина, что-то щелкнуло. Имя Дональда, произнесенное мною вслух, дало толчок моим растерянным, путаным мыслям. Завеса приоткрылась, еще не совсем, но настолько, что я вспомнила, кто я! Я поняла, в чем причина, где зло.