Михаил Никитин - Безрогий носорог

Она не уснула потому, что в палатку ее прокралась тоска.

Ночь была холодная, — с рыхлым и сырым ветром. Зябко кутаясь в одеяло, Нина неторопливо ворошила бессонные мысли. Она думала об институте, о профессоре, о совхозе. Постепенно ее мысли сосредоточились на директоре.

Перед ее глазами мелькали картины того дня, который в ее памяти был отмечен блеском голубоватых молний. Она снова видела желтеющий разлив пшеницы, бугристую пашню и гессенские палатки. Она видела также пыльную ленту дороги и черный табун туч, бегущий вслед автомобилю.

Иллюзия была столь полная, что на мгновение она даже услышала ровный шум мотора.

Это было похоже на короткую вспышку молнии.

Пыль, духота, темная волна ветра. Руки директора лежат на руле. Машина с разбега останавливается. Они выпрыгивают наземь и бегут, взявшись за руки. Первые капли дождя холодят лицо. Директор ускоряет бег, но дождь не ждет. Он похлопывает их по плечу, он бьет им в лицо. Бежать теперь бесполезно. Они неторопливо подходят к комбайну, директор усаживается на жатвенное полотнище и вступает в разговор с трактористами, которые сидят под ящиком зерновоза. Директор говорит с ними о брезентах, о перегрузочном амбаре, о пристани Клин. Потом он спрашивает, куда запропастился комбайнер. В ответ на это раздается приглушенный голос и из-под ног директора появляется черная голова. Затем появляются плечи, и комбайнер, смеясь, вылезает из-под жатвенного полотнища. Он усаживается рядом с директором и они начинают говорить о ножевых сегментах. Комбайнер непринужденно размахивает руками, дождь бьет его по спине и он, будто стоя под душем, ежится и похлопывает себя по плечам.

Счастливое, глубокое спокойствие, обозначающее конец дождя. Автомобиль, заляпанный грязью, подлетает к высокому крыльцу. Квартира директора: комната, в которой стоит стол, чемодан и койка. Нина промокла до нитки. Директор, смеясь, выкладывает из чемодана свои рубашки, носки, бриджи. Потом он уходит и Нина остается наедине с непривычными вещами. Особенно сильно смущают ее трусики директора. Она нерешительно откладывает их в сторону. Войдя в комнату, директор находит свои трусики на своей же постели. Нине незачем выходить. Директор просит ее только отвернуться. Переодевшись, он начинает греметь электрической кастрюлей. Неожиданно глаза его встречаются с глазами Нины, он лукаво косится в сторону трусиков, и вдруг оба они взрываются безудержным смехом.

Автомобиль, просторная комната, обжигающий чай… А теперь — тоска. Откуда она приходит? Может быть, ее напевает ветер?

Утром были закончены последние приготовления к отъезду. Лагерь сразу приобрел нежилой вид: около палаток тускло блестели консервные банки, между черных круговин, оставленных погасшими кострами, валялись обрывки рогож, смятые бумаги, брошенные ящики. Люди неживыми тенями бродили среди этого запустенья, скучливо поглядывая в ту сторону, откуда должен был появиться катер.

В трех километрах от лагеря, по тряской и ненадежной луговине, пролегала дамба, ведущая на пристань. Там тарахтели зерновозы, там ревели автомобильные сирены и бешеный прибой грохота не умолкал ни днем, ни ночью. Раньше, когда изыскателя были заняты работой, они как-то не замечали этого грохота. Теперь он особенно остро подчеркивал лагерное безделье.

Часы проходили томительно, как на вокзале. Профессор раз десять проверил свои подсчеты и каждый раз получалось так, что катер должен был прийти не позже пятого числа.

День отцветал, медленно и вяло. Вечер был отмечен небольшим дождем. Потом навалился влажный сумрак. Катер не появлялся…

Он пришел только на третий день.

Обитатели лагеря встретили его, стоя на зыбких мостках.

Первым выскочил на мостки Василий Васильич Званцев, — командир катера.

Это был человек с белой бородой патриарха и сизым носом пьяницы. Оглаживая спутанную ветром бороду, Василий Васильич сразу отвел от себя все упреки за промедление.

Он сказал, что приказ о выходе в Кривушку был получен им в тот самый день, когда катер только что встал в затон для довольно основательного ремонта.

Из затона катер мог выйти только вчера в шесть часов вечера. Пройдя без остановки сто двадцать километров, Василий Васильевич подошел к пристани «Клин», чтобы забрать горючее. Здесь Василий Васильич столкнулся с директором Кривушинского зерносовхоза. Директор заявил, что он забирает катер, так как для перевозки хлебных грузов ему нужно мелкосидящее судно, которое могло бы плавать по Кривушке, буксируя паузок и две тоболки. Василий Васильич сказал директору, что он подчиняется только распоряжениям Госпароходства. Директор кинулся к телефону, соединился с кривушинским телеграфом и начал выкрикивать какую-то телеграмму. Пока директор стоял у телефона, Василий Васильич отвалил от пристани и пошел в Кривушку.

Все это Василий Васильевич рассказал профессору, стоя на зыбких мостках, в то время как рядом с мостками покачивались узкий белый катер и грязный паузок.

Погрузка затянулась до вечера. Матросы понесли к мосткам последний ящик, когда над обрывом возник зеленый Форд. Нина сразу узнала машину директора.

Выскочив из автомобиля, директор зашагал к тропинке, сбегающей к мосткам. Матросы поставили ящик у самой воды и застыли в ожидании. Нина не смотрела на тропинку. Не видя ее, она все же чувствовала приближение директора.

Голос его прозвучал в напряженной тишине. Он поздоровался и протянул Василию Васильичу небрежно смятую бумажку.

— Вот вам приказ, — сказал он негромко.

Василий Васильич вынул из кармана потертый футляр, раскрыл его, извлек очки и оседлал ими свой сизый нос. Он поднес к глазам бумажку, и его желтые, обкуренные усы медленно зашевелились. Казалось, он хотел продлить минуты ожиданья. Профессор нетерпеливо покусывал губы, директор слегка покачивался, привставая на носки и поскрипывая крагами, Нина старательно пряталась от внимательных, будто обшаривающих глаз Сергея Сергеича.

— Правильно, — крикнул вдруг старый капитан, — катеришка мой, согласно приказу, поступает в распоряжение зерносовхоза.

Он хлопнул бумажкой по широкой ладони и поглядел на профессора поверх очков:

— Я доставлю вас на пристань Клин, а там вам придется пересесть на пароход.

Профессор резко обернулся к директору.

— Гражданин Лаппа, я буду протестовать! Это издевательство над наукой!

Профессор задыхался от гнева, лицо его покрылось белыми пятнами, рука, теребившая бороду, заметно дрожала. Нине были знакомы эти яростные взрывы.

Сжигая директора раскаленными угольками глаз, профессор кричал, что он не может допустить лишней перегрузки, так как он везет очень ценный материал и при перегрузке этот материал может очень сильно пострадать. Он кричал, что за его плечами двадцать пять лет научной работы и что люди, подобные гражданину Лаппе, губят русскую науку.