Владимир Савченко - Избранные произведения. Том 1. Должность во вселенной. Пятое измерение. Час таланта

…И нельзя сказать, чтобы открытие осталось незамеченным: был страшный шум, автору дали Нобелевскую премию. Но вывода о себе люди не сделали — и до сих пор ищут причинные связи между явлениями.

— Здырррравствуйте!

Это звучит, как треск переламываемого дерева.

— Ой, мамочки! — Алла силой одних ягодиц подскакивает на высоком табурете.

Техник Убыйбатько, настроившийся сладко зевнуть, судорожно захлопывает челюсти. Даже Ник-Ник, сидящий спиной к двери, резко распрямляется на стуле, чертыхается: отвык за неделю.

В дверях, щедро улыбаясь, стоит мужчина. Он в кожаном пальто, полы обернуты вокруг серых от грязи сапог; мотоциклектные очки сдвинуты на синий берет, в руках перчатки с раструбами. Бурый шарф обнимает мускулистую шею с великолепно развитым кадыком. Выше — худощавое лицо с прямым носом и широко поставленными синими глазами: оно усеяно точками засохшей грязи и кажется конопатым, только около глаз светлые круги.

Явление следующее: те же и старший инженер Стрижевич.

В комнате легкий переполох.

— О. Александр Иванович! Боже, а заляпанный какой!.. — Смирнова, полуотвернувшись, приоткрывает ящик и, судя по движениям, придирчиво осматривает себя в зеркальце, поправляет все свои прически.

— Ночью ехали, Александр Иванович, или как? На какой скорости? По асфальту или как? — Это Убыйбатько, он тоже мотоциклист.

— И не охрип, чертыка! — Это я.

— Куда грязь притащил, гусар! Умойся и почисться. — Это Толстобров.

— Да, верно. — Стриж стягивает с плеч мотоциклетные доспехи. — От Светлогорска по мокрой дороге ехал.

Он находит в углу свои тапочки, переобувается, закатывает рукава синей футболки (на левой руке обнажается татуировка: кинжал, обвитый змеей — клеймо давнего пижонства), начинает отфыркиваться под краном.

…В данном варианте эта татуировка единственная. Но я знаю и такие, где он разрисован, как папуас, с головы до ног. На бедрах, например: «Они» (на левом) «устали» (на правом). На руках — и «Вот что нас губит» (карты, нож, бутылка и голая дама), и «Спи, мама!» (могильный холм с крестом), и «Нет в жизни счастья»… весь, как говорят психиатры, алкогольно-криминальный набор. А на широкой груди — фиолетовый шедевр: линейный корабль в полной оснастке на волнах, под ним надпись: «Ей скажут, она зарыдает». Чтобы такой выколоть, долго сидеть надо.

И его склонность к эффектным появлениям, к блатным песенкам, исполняемым, над приборами через раскатистое «р» («Здыр-рравствуй, моя Мурка, здырравствуй, дорррогая…» — и Алла томно стонет: «Кино-о!» — только я знаю, как далеко заводят Сашку эти наклонности. И меня с ним.

…На полутрущобной окраине, где прошло наше детство: серые дощатые домики, немощеные улицы-канавы с редкими фонарями, мишенями для наших рогаток, — блатные песни были куда больше в ходу, чем пионерские. «Зануда Манька, чего ты задаесси, — распевали мы двенадцатилетними подростками, — в гробу б тебя такую я видал. Я знаю, ты другому отдаесси, мне Ванька-хмырь про это рассказал». Это еще была из приличных, и нравы соответствовали: мы сами были не прочь проявить себя в духе подобных песен.

Как-то Стриж предложил мне:

— Давай пьяных чистить, а? Скоро праздники — Пасха и Первомай. Четвертинку раздавим для маскировки, чтоб изо рта пахло: мол, мы и сами такие, мы его друзья… и пошли. А?

Их немало было — не только в праздничные дни, и в будни — возлежащих в кустах или у заборов в немом блаженстве. Я подумал, поколебался; песенки песенками, но самому «идти на дело»… и отказался.

— Тогда и я не буду, — сказал Сашка.

…А в варианте, где я, поколебавшись, согласился и мы пошли «на дело», все обернулось так скверно, что тошно и вспоминать. Три раза сработали удачно, На четвертый попались. И нас били — пьяные взрослые двух мальчишек. Стриж, защищаясь, пырнул одного самодельным ножом.

Потом колония, блатные «короли» и «наставники» — парни шестнадцати-семнадцати лет с солидными сроками. И стремление самим возвыситься в блатной иерархии, помыкать другими — а не чтобы они тобой.

Сашка — натура страстная, артистическая. Тяга к самовыражению всюду понукает его делать дело, за которое взялся, с блеском, шиком, лучше других. И там он «лучше» — вор в законе с полдюжиной судимостей и большим числом нераскрытых дел. Я против него мелкий фрайер… Впрочем, в вариантах, где мы с ним «по хавирам работаем», у людей и украсть-то особенно нечего.

— Та-ак, — тянет Стриж; он умылся и стоит, вытирая раскрасневшееся лицо, над душой и телом техника Убыйбатько, рассматривает схему; физиономия у Андруши сделалась сонной. — Та-ак, понятно!.. Ну, а сейчас как здоровье, ничего?

— В… в порядке, — ошеломленно отвечает техник.

— А чем хворал?

— Да… ничем не хворал.

— Так, понятно, ага! Значит, в военкомат вызывали на переподготовку?

— Не вызывали.

— Та-ак… а, конечно, как я сразу не догадался: женился и брал положенный трехдневный отпуск. Поздравляю. Андруша, давно пора!

— Да не женился я! — Техник беспомощно озирается.

— Кино-о! — тихо произносит Алла.

— Понятно… ничего не понятно! — Сашка вешает полотенце, начинает расчесываться. — Почему же ты так мало сделал? Мы договорились, что за время командировки ты закончишь схему — от и до, как ты изволил выразиться. А?

— Так двухваттных сопротивле…

— Материально-ответственный не должен мне говорить о сопротивлениях! — гремит Стрижевич. — Это я должен ему напоминать о сопротивлениях, конденсаторах, проволоке монтажной, пергидроли тридцати процентной и прочем!

— Зато ж монтаж какой, Александр Иванович! — льстиво и нахально заявляет техник. — Куколка, не будем спорить. Ажур!

— Куколка. Ажур… — Стриж склоняет голову к плечу. — Не монтаж, а позднее итальянское барокко. Кубизм. Голубой Пикассо! А на какой предает мне это искусство! Схема проживет неделю, может быть, день — а виртуоз паяльника Андруша Убыйбатько тратит месяцы, чтобы выгнуть в ней проводники под прямыми углами. Сколько тебе внушать, что экспериментальные схемы делают быстро; если идея пришла в голову утром, то к вечеру ее надо проверить, пока не завонялась. Темпы, темпы и еще раз темпы, как говорит всеми нами любимый шеф. Все понял?

Техник трясет головой, как паралитик, берется за паяльник. Дня на три ему этого заряда хватит.

— Та-ак… — осматривается теперь Стриж. — Капитан все еще брился. Аллочка, как всегда, неотразима. Какая прическа! Как называется?

— «Пусть меня полюбят за характер!» — И щеки Смирновой слегка розовеют.

— Эй, ты чего пристаешь к чужим лаборанткам? — ревниво осаживаю я Стрижевича-ординарного, видящего только один вариант прически, щетины и прочего.