Владимир Васильев - Микрошечка

Конечно, и тот компьютеризированный, высокотехнологичный Эдем, который мой Бог соорудил для меня в тайнике за своим кабинетом - та же "соломинка", но могу ли я лишить его этой иллюзорной психической поддержки? Особенно, после моего ночного кошмара. Да мне и самой любопытно поучаствовать в этом научном эксперименте. Только бы столпы церкви не узнали о нем! Если узнают, моему любознательному несдобровать.

"Соглядатайство промысла Божьего - святотатство! Вмешательство смертный грех!"

Почему они запрещают нам заглянуть за Дверь? Не потому ли, что ведают творящееся за ней?.. Опасаются за нас или за себя? Или просто надувают щеки, нагнетая таинственность?

В любом случае, я не из тех, кто перепоручает кому-нибудь принимать за себя жизненно-важные решения, а значит, и право на соответствующую информацию. Тем более, мой Гулливер. Он, вообще, вскипает, когда от него что-то скрывают, - люди, святые отцы или Бог. Последнему он не может простить режима суперсекретности, который оправдан только во взаимоотношениях врагов...

- Малышка, пойдем погуляем, - прервал мои размышления добрый Гулливер.

Еще бы я отказалась!

- С тобой хоть... - начала я соглашаться и вдруг брякнула: - Я, конечно, малышка. С этим трудно спорить. Но малышками зовут своих женщин миллионы мужчин, гордых своим превосходством в массе и силе. Не стоит ли на прощание придумать что-нибудь пооригинальней?

- А это идея! - воодушевился Гулливер. - Правда, мои литературные таланты весьма убоги.

- Ну, на одно-то слово... - приободрила его я.

- На одно? - задумался он, вышагивая со мной по лесной тропинке. Я держалась за его руку и еле поспевала за семимильными шагами своего любимого Гулливера. Сейчас я в полной мере поняла детей, вынужденных вприпрыжку бежать за своими мамами и папами, несущимися к только им ведомой цели. Это хороший спортивный темп. На первом десятке лет... А я-то завершаю последний.

- Лапонька, кисонька, солнышко, - выдавал терзаемый творческими муками Гулливер.

- Тапочка, мисонька, донышко, - продолжила я ассоциативный ряд.

- Ты думаешь?.. - остановился мыслитель и глянул на меня сверху.

Да, не слишком свежо... - и зашагал дальше, потянув меня за собой.

- Дюймовочка!.. Чертов Андерсен! Опередил! - выдал он метров через пятьдесят.

- Метровочка, дециметровочка, сантиметровочка, миллиметровочка, продолжила я. - Очень удобно по мере уменьшения.

Он опять остановился, воззрившись на меня.

- Издеваешься, умница-разумница? А между прочим, ангстремочка моя ненаглядная, в твоей идее есть нечто рациональное.

- Это не моя идея, а Андерсена. Сам помянул его, верста ты моя коломенская.

- Придумал!.. - возопил вдруг Гулливер и воздел меня под облака.

- И что же ты придумал? - пропищала я сверху, зажатая в его ладонях.

- Микрошечка!.. Такая-такусенькая крошечка-микрошечка...

- От микрона что ли?

- И от крошечки... Микрошечка моя, - замурлыкав, прижал он меня к груди и зашагал дальше, неся меня на руках, как маленького ребенка.

Наверное, я для него сейчас и есть ребенок, нуждающийся в его защите. Это только внутри себя я - взрослая и даже не слишком молодая женщина. Почти старуха, если одной ногой уже в мире ином...

- А знаешь, - призналась я, - пожалуй, мне нравится. Это нежней, чем Ангстремочка, и не так уж уничтожительно-уменьшительно. Ты был несправедлив к своему литературному таланту.

- Я прошу у него прощения, - зарделся довольный моей похвалой и собой Гулливер.

Он посадил меня на плечи и, заржав, побежал по тропинке. Временами ветки хлестали по моему телу и лицу, но это было здорово! Ведь боль кричала о том, что я еще живу!

* * *

Ну вот - я уже Дециметровочка. Сегодня измерялась. Десять сантиметров тютелька в тютельку.

Мы все еще спим вместе. В смысле - на одной кровати. Только я - на своей подушке целиком, а мой Святогор, как всегда, на матраце и подушке под громадным одеялом. Для меня простыни - бывшие носовые платки.

Святогор спит очень осторожно, боясь ненароком раздавить меня или смахнуть с постели. Но вероятность этого мала, потому что спать я стала совсем мало. Пять-десять минут мне достаточно, чтобы чувствовать себя свежей. Поэтому ночи я провожу, в основном, наблюдая за своим ненаглядным, да размышляя.

Иногда по специальной веревочной лестнице, которую он сплел для меня, спускаюсь на пол и путешествую по дому. Он стал таким громадным! Впрочем, ночи мне хватает, чтобы исходить его вдоль и поперек. Не знаю, что меня гонет, потому что ничего толком делать я не могу из-за своих смехотворных габаритов. Но и валяться на подушке, как кукла, часто бывает невмоготу. Нет, не всегда. Порой я перебираюсь на его подушку и копошусь в его волосах, как обезьянка или горлинка. У моего Святогора всегда была пышная шевелюра, которой завидовали многие женщины. Огненная при смуглой коже без малейших намеков на конопушки. Редкое сочетание. Поди узнай, каких кровей в нем намешано. Однако коктейль получился великолепный!

Иногда, когда он не спит, я бегаю и прыгаю по его груди и животу, а он хохочет от щекотки. И этот хохот подобен извержению вулкана. В смысле грохота и земле-, то есть, телотрясения. Я совершенно глохну и теряю ориентацию в пространстве. Изредка сваливаюсь на постель. Это, хотя и высоко, но не очень больно, ибо мягко. Но он старается оградить меня от падений своими ладонями, если успевает. Однако я и сама приспособилась чуть что падать на его грудь и вцепляться в волосы. Они похожи на траву, ласкавшую мои ноги, когда я гуляю по его груди.

Иногда я отправляюсь "в поход по Святогору": от одного плеча через ноги к другому по периметру или по любой произвольной траектории.

Не очень часто, но случается, что я засыпаю на его ладони. Очень удобно. Мягко и тепло. На животе, может быть, мягче, но там слишком неспокойно - что-то клокочет, рокочет и волнуется. Кстати, и во время "путешествий по Святогору" это один из самых труднопроходимых участков. Особенно, если Святогор принимаетя хихикать. Или, хуже того, хохотать. Да, про это я уже говорила. Старость не радость. Провалы в памяти. Повторяюсь.

Я пишу эти записки на компьютере с помощью миниклавиатуры, которую он мне постоянно меняет по мере моего уменьшения. Мне кажется, приятней было бы писать пером или карандашом, но не бревном же! А именно в бревно превратился для меня любой карандаш, тем более, авторучка.

Я пыталась писать маленькими птичьими перышками, но получалось это не слишком аккуратно, и часто приходилось отвлекаться. Я этого не люблю. К тому же, что делать с этими малюсенькими, по гулливеровским меркам, листочками, которые разлетаются по необъятной комнате при малейшем дуновении воздуха - от сквозняка, вентиляции или слишком энергичного взмаха руки моего великана.