Константин Соловьёв - ГНИЛЬ

— Говорите прямо, доктор.

— Скорее всего, вы не сможете окончательно оправиться от этих повреждений, господин Маан.

— Неужели я настолько дряхл?

— Регенерационные способности организма зависят от возраста, а пятьдесят два года — это достаточно много. Может, на Земле люди живут до восьмидесяти, у нас же, лунитов, и шестьдесят пять — глубокая старость. Кислородное голодание в период Большой Колонизации, искусственная сила тяжести, проникающее излучение, некачественное питание…

— Я дожил до того, что врачи учат истории? Тогда я и впрямь ощущаю себя древним стариком.

— Я лишь хотел сказать, что силы самовосстановления любого человека ограничены. В молодости вам, несомненно, приходилось получать и более тяжелые ранения, но посмотрите правде в глаза, вы уже не молоды. И, поскольку вы настроены решительно, я скажу без обиняков — вы никогда не сможете вернуться к прежней жизни.

— Если вы говорите о службе…

— Я говорю не о службе. Вам придется привыкать ко многим вещам. Постоянные приступы мигрени. Регулярные головокружения. Расстройство памяти. Это далеко не полный перечень. В этот раз ваше тело получило больше повреждений, чем способно залатать. Я подозреваю, ваше состояние будет постепенно ухудшаться. Уже сейчас я не советую вам много читать или вообще напрягать зрение, смотреть теле, употреблять алкоголь, совершать активные действия, требующие физической нагрузки. Кроме того, вы отказались от ампутации и протезирования. Не тешьте себя иллюзиями, повреждения такого рода не излечимы силами организма. Вы больше никогда не сможете пользоваться этой рукой, я полагаю. Теперь я достаточно прямо выразился?

— Да, — сказал Маан хладнокровно, — Уверен, достаточно. Спасибо, доктор, но я уже слышал все это, от других. И еще я слышал, что вам нечего мне предложить. Не считая пластмассовой руки, конечно.

Доктор промычал что-то неразборчивое.

— Восстановительные процедуры… Подготовительный период… Общий курс лечебной гимнастики и…

— Оставим это. Вы хотели мне сказать, что оставшийся мне срок я буду беспомощным инвалидом. Мне это уже известно.

— Сейчас вы чувствуете себя сносно, — торопливо добавил врач, — Но не обольщайтесь. Это медикаментозный эффект. Он уменьшится через какое-то время. Мы не можем продолжать использование сильнодействующих обезболивающих из-за…

— Из-за моего возраста.

— Больше из-за травмы мозга, но и возраст тоже играет роль. Ваш организм просто не выдержит подобной нагрузки. Это значит, что боль вернется. Сейчас вы, возможно, ощущаете ее слабое присутствие.

— У меня часто болит голова. Боль станет сильнее?

Судя по тому, как дернулся гладкий подбородок, врач собирался сказать что-то уклончивое. Но почему-то не сказал.

— Да, полагаю.

— Понятно. Должен я еще где-нибудь расписаться?

— Нет, господин Маан. Прощайте и… желаю вам всего самого доброго.

Маан вспомнил этот разговор сейчас. Когда попытался привычно положить правую руку на кнопку замка, а та в ответ лишь беспомощно трепыхнулась на груди. «Кажется, мне придется заводить новые привычки», — подумал Маан, отпирая фиксатор левой рукой.

Например, придется учиться есть левой рукой. И отказаться от рукопожатий. Черт возьми, ему понадобится много, очень много новых привычек.

Дверь открылась сама, хотя он не прикладывал для этого никаких усилий. На пороге стояла Кло. Увидев Маана, она тихо вскрикнула и обняла его, скованно и неуклюже, стараясь не причинить ему боли. Ощущая привычную теплоту ее мягкого тела и запах ее волос, Маан чувствовал себя подобием мумии, готовой рассыпаться в прах от любого неосторожного движения.

— Джат! Почему ты не предупредил? Я бы приехала за тобой.

— Потому и не предупредил, — он поцеловал ее в макушку. На вкус ее волосы казались солоноватыми, странно, он не замечал этого раньше, — Я не паралитик, которого надо забирать из госпиталя на носилках. Здравствуй, Кло…

Некоторое время она не решалась его отпустить. Как будто боялась, что стоит ей разжать руки, как он исчезнет, оставив после себя клубы дыма. Маан мягко высвободился из ее объятий.

— Ужасно хочу есть, — сказал он громко, — Давай поужинаем? Я как будто не ел целую неделю…

Кло растерялась.

— Я не знала, что тебя выпишут сегодня, у нас только протеиновый мусс.

— Мы можем сходить в ресторан. Не бойся, у меня оплачиваемый отпуск. Мне перечислили столько социальных очков, что мы можем ходить по ресторанам целый месяц.

— Ты действительно этого хочешь?

Маан представил, как будет выглядеть в ресторане с забинтованной головой и висящей на груди рукой. Конечно, официант, узнав социальный класс посетителя, не позволит себе даже лишнего взгляда, но ведь будут и другие. На их фоне он будет выглядеть больным, жалким, беспомощным.

— Нет, — сказал он вслух, — Не так сильно. Пожалуй, мне сгодится и протеиновый мусс.

— Хорошо, — сказала она с облегчением, — Тогда раздевайся побыстрее.

Бесс встретила его в гостиной.

— Привет, папа, — сказала она и улыбнулась. Улыбка была чистая, искренняя и, поймав ее, эту особенную улыбку, предназначавшуюся только ему, Маан ощутил в груди какое-то приятное теплое зернышко.

— Привет, Бесс.

— Мы думали, ты только завтра вернешься.

— Я решил не задерживаться в госпитале, — он подмигнул ей, — Я столько раз там был, что мне он давно надоел.

— Это… Это был Гнилец? — спросила она осторожно, показывая на его руку.

Он кивнул.

— Да, малыш.

— Наверно, он был очень сильный?

— Будь уверена, чтобы отправить в госпиталь на несколько дней твоего отца надо быть сильным как бегемот!

— Бегемот?

— Неважно. В общем да, он был сильный. Очень большой и злой.

— Но ты же его победил?

— Да, — сказал Маан, снимая наброшенный на плечи плащ, — Разумеется. Как же иначе?

Она опять улыбнулась. Раньше ему часто казалось, что черты лица Бесс повзрослели быстрее, чем все остальное, когда она задумывалась или улыбалась, ему мерещилось в этих простых эмоциях что-то сокрытое, сложное. В этот раз все было иначе. Ее улыбкой была улыбкой ребенка, чей отец самый сильный и самый храбрый, он вновь победил опасного врага и вернулся домой. Иногда все бывает очень просто.

Только переступив порог дома, он ощутил усталость. Не ту усталость, которую испытывал в конце напряженного рабочего дня, выматывающую, но в чем-то приятную, умиротворяющую, а другую, болезненную — собственное тело вдруг стало казаться ему ломким, хрупким, дребезжащим. Как будто это был сложный механизм, начинку которого, тонкие шестеренки и передаточные валики, сорвало с места.

«В этот раз мое тело получило больше, чем привыкло восстанавливать, — подумал он, усевшись на свое привычное место на диване, который теперь почему-то казался твердым и холодным, — Мне просто потребуется к этому привыкнуть».