Себастьян Фолкс - Возможная жизнь

Елена Дюранти, теперь ей сорок девять – возраст для женщин ее семьи опасный, – просыпается каждое утро, когда косые лучи солнца пробиваются сквозь жалюзи уютной спальни в самом конце коридора, начинающегося от входной двери в ее ухоженную квартиру. На столике у кровати стоит фотография Фульвии в молодости; другая изображает Роберто в его мастерской; и еще одна – они и Бруно на мосту в Венеции пятнадцать лет назад. Рядом со снимками лежат ее очки и два пузырька с таблетками: в одном те, что помогают ей вплывать в сон, в другом – способствующие регенерации суставной ткани и защищающие от симптомов артрита. Плитка пола в ванной – теплая, температура душа – идеальная, и, стоя под его успокоительными струями, Елена посасывает пастилку, которая делает все, чего требует гигиена зубов и полости рта.

Одежда, которую в детстве она считала лишь средством защиты от холода, ныне значит для нее нечто большее; принюхиваясь к долетающему из кухни аромату кофе, Елена не без удовольствия выбирает темные брюки, туфли, мягкий шерстяной свитер. Затем – спуск на лифте, порыв городского ветра, когда она сходит с крыльца на тротуар, а затем ее тело машинально перемещается к остановке гелиотрамвая.

Как правило, Елене удается избегать самокопания, взгляд ее блуждает по темной реке, по мостам, по извергаемому подземкой потоку людей, по склоненным к воде деревьям. Если же она все-таки погружается в размышления, то думает лишь об одном: какое счастье, что ей, деревенской девочке, достался мозг, умеющий находить связи и хранить факты. Какая к тому же удача, что благодаря устройству ее личности она сторонилась людей и имела достаточно времени для развития преимуществ, данных ей ее синапсами.

Но иногда она не столь жизнерадостна. «Я заслужила одиночество, – думает Елена. – Детской гордыней. Скукой, которую наводили на меня в школе другие дети, ошибочной уверенностью в том, что я в чем-то выше их. Застенчивость, высокомерие – какая разница?»

Как-то раз, уже после окончательного разрыва с Бруно, Елена отправилась к их дубу, чтобы попытаться понять, какой она была в детстве. Земля там по-прежнему не несла никаких следов, вороны по-прежнему кружили в небе; лишь разраставшийся город подполз по равнине немного ближе. Елена просидела у дуба около часа в надежде, ожидая облегчения или просветления, но поняла только одно: белые камни и жесткая трава всегда знали, что надолго переживут ее любовь; не было в них ни безразличия, ни утешения, лишь констатация краткости ее жизни.

В детстве она знала, что старинные здания простояли на своих местах сотни лет; что именно по этой причине люди приезжают посмотреть на них, восхититься камнями, по которым ступали древние римляне. Но при этом некая абсурдная часть ее сознания воображала, что неведомо как просуществует дольше и ландшафта, и рукотворных жилищ. Ей и теперь кажется унизительным – признать, что и она лишь одна из тех безымянных миллионов, кого преспокойно переживут даже дешевые магазины у кольцевой дороги и чьей сгинувшей безвестности станут, разинув рты, дивиться туристы будущего.

Близ пьяцца Риволи есть кафе, куда Елена заглядывает каждое утро, пересаживаясь с одного трамвая на другой. В его ароматном, обшитом деревом зале она неизменно встречает одних и тех же людей: владельца кафе Маттео, седовласого и краснолицего, Джузеппе из магазина одежды и Орнеллу – озорную темноволосую девушку из адвокатской конторы. Мелькают и другие – постоят, глотая кофе, у стойки бара, коснутся запястьем считывателя оплаты и торопливо выйдут. Елена с удовольствием просиживает здесь минут десять, среди запахов жарящихся кофейных зерен и свежей выпечки, которые возвращают ее в детство – или в иные времена, когда жизнь казалась все-таки более возможной. Есть в кафе и газеты, их печатают в его задней комнате на вторичной бумаге; они не оставляют в пальцах ощущения хрупкости, памятного ей по временам более давним, но читать их легко и приятно.

Каждое утро, глядя в окно трамвая, идущего по корсо Франча к Центру исследований человека, Елена думает: вот это и есть я, что вполне разумно. Печалиться тут не о чем – то, что ты чувствуешь, это и есть жизнь. И нередко ловит себя на том, что вспоминает последние слова из рассказа Бруно «Другая жизнь»: «…я выступаю в долгий обратный путь к месту, в котором расточусь и сам.»

Все, что она делает, кажется ей отягощенным утратой. Часто голос ее словно бы сопровождается эхом, будто она говорит в пустоту. Прямоугольные очертания рабочего стола и экрана наводят на мысль об отсутствии человека, отсутствии случайности. В кабинете нет ничего ветвящегося, непознаваемого. Во время обеденного перерыва Елена избегает всего, что способно нарушить работу ее сердца. Берет салат из авокадо с тыквенным маслом, апельсин, кружочки банана, слегка присыпанные цельными зернами. «Господи, – думает она, – я питаюсь как безмозглый гоминид в пустыне Серенгети».

Она спрашивает себя, означает ли это самоограничение, что ей и вправду хочется жить? Зачем она стремится продлить отведенное ей время, сдержать пружину смерти, которая распрямляется в ее генах? «Возможно, – думает Елена, возвращаясь к своему рабочему столу, – я вовсе не прочь и дальше быть несчастной». Мысль завладеть всего лишь настроением – «счастьем» – и рассчитывать каким-то образом сохранить его представляется ей нелепой. В качестве жизненной цели такие попытки не только обречены на провал, они инфантильны. И все-таки Елена предпочла бы и дальше жить так – как она сама выражается, «умерев заживо», – чем не жить вообще.

Вернувшись вечером домой, она ложится с бокалом тосканского на темно-коричневый диван и смотрит, как из пола выскальзывает телеэкран. И признаёт, что, посвятив всю жизнь научным исследованиям, она так ничего и не поняла, совсем ничего.

Она смотрит старый, 2029 года, фильм о людях, которые бегают по кругу, влюбляются, преследуют друг друга, шутят. Выпивает еще вина из Монтальчино. Потом закрывает глаза, устраивается посреди диванных подушек поудобнее. И воспоминания о местах, в которых она никогда не бывала, наполняют ее: о французском монастыре с кельями и гудящим колоколом; о наполненном музыкой домике в горах Калифорнии; о доме в Англии, возле которого на ровных лужайках мальчики с палками и красным мячиком играют в странную игру.

Она гадает, будет ли, когда проснется, чувствовать себя столь же заинтригованной, как сейчас, – или жесткие грани фактов, истории, ее личного прошлого, каждой клетки, делающей ее тем, что она есть, на самом деле так же текучи, как время.

Жанна слыла самой невежественной во всей лимузенской деревне, где прошла большая часть ее жизни.