Себастьян Фолкс - Возможная жизнь

Мы заказали жареную рыбу – не то морского окуня, не то луциана; я не разбираюсь в американской рыбе, но эта оказалась вкусной. Лори попросила принести ей колу, я взял пиво. И скоро мы уже весело болтали. Она рассказала мне о доме на Бич-Кнолл-роуд, в котором жила с Кэнди и парой экстравагантных художников перформанса. Недвижимостью Лори больше не занималась, работала в музыкальном издательстве, также расположенном в Лорел-Каньоне. Пару раз она упомянула какого-то Ника – «Ник сказал то-то» или «мы с Ником все равно туда собирались» – так, точно я должен был знать, кто он такой. А может, я его и знал.

Наблюдая за ней, разговаривающей со мной под безмятежным калифорнийским солнцем, я понимал: Лори удалось вновь обрести душевный покой. Мысль о том, что я потерял вместе с ней, была мучительной, но я не давал ей воли. Сильные чувства такого рода способны раздавить человека. Увязнув в них, ты просто ходишь по кругу и надеешься, что боль пройдет сама собой, что некий неведомый тебе негодяй устанет наконец тыкать тебя ножом в живот. А иногда, если повезет, удается скользить по самому краю пропасти, заглядывая в нее и утешаясь тем, что у тебя вроде как есть выбор – прыгнуть в нее или плюнуть и отвернуться.

Лори описывала свою новую жизнь, кожа на ее шее чуть розовела от волнения, а я думал о счастье, которое она дала мне, о том, до чего же мне повезло, когда я годы назад нашел ее в том сумасбродном доме.

Теперь я мог ее отпустить. Означало ли это, что я никогда не любил ее так, как любил Аню? Или дружба сильнее любви, а доброжелательность долговечнее страсти? Вряд ли, потому что, будь у меня хотя бы полшанса, я сразу после завтрака отвел бы Лори в отель. Но мне было довольно и того, что она счастлива и я могу распрощаться с ней смеющейся.

Дойдя до угла улицы, она обернулась, помахала рукой. Послала воздушный поцелуй. И на душе сделалось как-то пусто.

После того как Аня бросила меня в Денвере, прошло почти три года, и вдруг мне позвонил из Нью-Йорка Рик Кёлер.

– Привет, дружище. У меня новость! Аня вернулась в студию. И на прошлой неделе закончила запись альбома – с Адамом Эстерсоном, Ларри Бреккером и половиной музыкантов Нью-Йорка! На следующей мы сможем послушать пленку.

– Почему же нам-то никто ни хрена не сказал? – ошарашенно спросил я. – Как-никак, мы все еще ее менеджеры.

– Нам с тобой делать там было нечего. Так или иначе, люди Винтелло землю копытами роют. Тащи сюда свою задницу, Джек.

– У нас же нет договора с «Эм-Пи-Ар».

– Ничего, они наверняка захотят купить запись.

Я полетел в Нью-Йорк, снял номер в отеле «Грамерси-Парк». Вскоре выяснилось, что Рик давно уже знал, что Аня в Америке, и уже некоторое время вел переговоры с Винтелло, но «не хотел меня беспокоить».

– Это почему же? – спросил я, разговаривая с ним по телефону из моего номера.

– Знаешь, мне меньше всего нужна была долбаная психодрама с твоим и ее участием, вся эта сумасшедшая муть. Я просто хотел, чтобы «Эм-Пи-Ар» оплатила аренду студии. Однако мы пока никаких бумаг не подписывали. Можешь их посмотреть.

– Как Аня? – спросил я.

– Я с ней не виделся. Только разговаривал несколько раз по телефону.

– Ну а по голосу что ты можешь сказать?

– Спокойнее, дружок. У нее все путем.

Рик договорился со студией в Сохо о нашем приезде туда во вторник после полудня. Кроме нас двоих, там будет только Бреккер, который даст нам послушать запись.

Мы вошли в большую комнату с роялем, ударной установкой, нотными пюпитрами и кабинкой для певца – все как обычно. Я и Рик уселись на стулья лицом друг к другу, Ларри Бреккер ушел за свою стеклянную перегородку, чтобы поставить пленку.

Потом снова вышел к нам с листком бумаги в руке, и сердце забухало у меня в груди.

– Простите, ребята, это все, что у меня есть.

На бумажке были записаны шариковой ручкой названия песен. Ларри вернулся за пульт, и скоро мы услышали через интерком его голос:

– Значит, так. Я буду делать между песнями двухминутные паузы. Если вам понадобится больше времени, пусть кто-нибудь из вас поднимет руку.

Я пробежался взглядом по списку. «Первая сторона: Вулф-Пойнт, Эсме поет, Холлибуш-лейн, Фрида. Вторая сторона: Доктор из Дулута, Забудь меня, Бульвар Осман, Другая жизнь». Всего по четыре песни на каждой стороне, стало быть, они довольно длинные, – подумал я. В списке присутствовал своего рода баланс, – его мы в свое время добивались, составляя первый альбом: у каждой песни имелась «пара» на другой стороне пластинки. Можно было подумать, что «Эсме поет» – это о ком-то другом, а «Забудь меня» – о себе, но я-то знал: все как раз наоборот. «Вулф-Пойнт» и «Доктор из Дулута» прекрасно уравновешивали друг друга. «Фрида» и «Другая жизнь» – обе о других людях, по крайней мере формально. В двух остальных говорится о каких-то местах, существующих или воображаемых.

Я постарался выбросить все мысли из головы, чтобы они не мешали мне слушать. Что оказалось непросто. И тут началось.

Как бы мне это описать? Растя ребенка, вы не можете представить себе, как он будет выглядеть в сорок лет. Но, разглядывая детские фотографии взрослого человека, видите: все его нынешние черты были при нем и в два года, и в шесть лет, и в четырнадцать – просто никто не знал, какая из них станет определяющей. Так вот, все лучшее, что присутствовало в ранних песнях Ани, выросло и расцвело, вся ее прежняя неуверенность исчезла.

Думаю, самым правильным для описания этой записи словом было бы «освобождение». Ни следа дилетантского баловства с разными музыкальными стилями, Аня теперь лишь опиралась крылом на их подъемную силу, они все словно растворились в ее крови. Уверенность, сила, головокружительный полет. Упоение таланта, которому не надо себя стыдиться.

«Вулф-Пойнт» начиналась со скорбного фортепианного соло, ученически-правильного, так мог бы играть студент консерватории. Затем возникал намек на струнные, несколько гитарных аккордов и, наконец, госпел-хор – ни больше ни меньше. Рояльный переход подводил к струнному квартету, но всю вещь по-прежнему держала фортепианная партия для левой руки. Дальше – звуки мандолины, фагота и флейты, а когда они затихли, раздался слабый вскрик – кажется, гобоя, – и все возвратилось к начальной теме и разрешилось энергичными аккордами рояля. Это была симфония продолжительностью в четыре минуты и пять секунд. Песня, исполненная силы и отчаяния. Голос Ани стал ниже, но лишь чуть-чуть. Он все еще оставался голосом молодой женщины, но слушался ее просто поразительно.

– Черт, – сказал Рик.

– Да уж.

Страх показаться попсовой исчез напрочь. Словно мастерство даровало Ане право не бояться мелодичности и выбирать гармонию как заблагорассудится. В «Эсме поет» слышалось медленное ритмичное покачивание, точно секс в спальном вагоне. В «Холлибуш-лейн» чарующее сопрано, как в ранних Аниных песнях вроде «Сумеешь взлететь», то и дело лукаво подменяло «я» на «ты» и «она». «Фрида» оказалась самой длинной и занимала в альбоме то же место, какое когда-то «Джулия в Судилище снов», – последнее на первой стороне. Речь в ней шла о художнице Фриде Кало, чья борьба с собственным телом, изувеченным в автомобильной аварии, была и мукой, и препятствием, но также и предметом ее живописи. В «Докторе из Дулута» засурдиненные джазовые трубы оттеняли особенную отчетливость Аниной дикции. Очень искренняя песня, Аня в ней словно ведет разговор с собеседником, но этот «ты» – не любовник, а слушатель. «Забудь меня» оказалась сентиментальной поп-песенкой, опасно откровенной, с медными духовыми, шипящими ударами хай-хэтов, резкой гитарой и даже – пусть и всего на несколько тактов – «истерикой прямого действия», педальной стил-гитарой. Но пела Аня словно посмеиваясь, и это да легкая разухабистость в интонациях органа и медных спасали эту песню от явного музыкального «перебора». «Бульвар Осман» был полон мучительных сожалений – насколько я понимаю, Аня написала эту песню вскоре после бегства из Америки. Однако, повествуя о страдании, песня утверждала любовь к мужчине и веру в него. В ней присутствовала даже спасительная толика юмора, помимо понижающейся концовки с двумя-тремя фирменными «пробоями», – странно жизнеутверждающей для такой грустной песни. И совсем как в день нашего знакомства, когда Аня играла, сидя на траве фермы, я слушал ее словно на двух уровнях, задохнувшись восторгом и от песни, и от того, что существует же на свете человек, который обладает талантом, позволяющим написать такое и спеть.