Виталий Владимиров - Северный ветер с юга

Меньше всего Титов ожидал, что может оказаться прокаженным среди таких же. Кто же нажаловался на него? Подозрение может пасть на меня - наши койки рядом, но это не я... скорее всего Сажин.

Титов молча встал, надел халат и в гробовом молчании вышел, шаркая тапочками. С ним вышла старшая медсестра, а сестра-хозяйка, как только за ними закрылась дверь, скинула на пол простыню, сложила в нее наволочку, пододеяльник и покрывало, подушки закатала в матрац и унесла все это на дезинфекцию.

На конвейере опять освободилось место для следующего, с тайным ужасом подумал я, и всей спиной ощутил, что на моей кровати побывали десятки, может быть, сотни... А приступы кашля, действительно, душили Титова почти беспрерывно - надсадно, до испарины. Полное впечатление, что при таком кашле видишь нутро человека.

Роман Борисович ждал окончания этой процедуры около моей кровати. Следующий - я.

- Ну что, молодой человек, с вами все в порядке. Доктор Зацепина прислала свое заключение. Рекомендует подлечить вас как следует, подержать подальше. Но я считаю, хватит вам здесь находиться, ждите своей очереди в санаторий. Поедете как только мы получим путевку. И чтобы больше к нам не возвращаться.

Следующий.

Пустая кровать Лехи Шатаева.

Следующий.

Сажин с закрытыми глазами лежал на боку, лицом к окну, отвернувшись от Гальштейна. Но по насупленным бровям, крепко стиснутым губам и едва уловимому прищуру глаз ясно, что он не спит.

Роман Борисович тронул Сажина за плечо.

- Сажин!.. Сажин, проснитесь... Что с вами Сажин?

Сажин поднял веки. Глаза остались неподвижно устремленными в окно, задумчиво созерцая ведомое только им.

- Что с вами? Почему вы не отвечаете?

Сажин перевернулся на спину и стал рассматривать в потолке палаты то же, что он видел раньше в окне. Потом веско, размеренно сказал:

- Правды нет, не было и не будет.

Длинной паузы не выдержал Гальштейн:

- Все очень просто, Роман Борисович, - волновался Гальштейн.

На его лице всплыли красные пятна, он держался руками за край одеяла и, лежа, напряженно держал вертикально голову. Как худая, носатая птица, опрокинутая на спину.

- Я поспорил с товарищем Сажиным, о чем неважно, попросил супругу принести из дому книгу, в которой черным по белому написано, что я, Петр Дмитриевич Мальков, комендант Кремля, привел в исполнение приговор Фаине Каплан. Показал книгу товарищу Сажину и тем доказал ему, что не мог он Фаню видеть и разговаривать с ней. А товарищ Сажин стал грозить мне, ударил по лицу, всех вас, сочинителей, перерезать надо, говорит. Я не могу. Я больше не могу. Я прошу выписать меня, понимаете? Я вас очень прошу...

Голова Гальштейна, как бы не выдержав напряжения, упала, наконец, на подушку.

- Больной Гальштейн, немедленно успокойтесь! Что за истерика? Или вам делать здесь, в тубдиспансере, нечего как доказывать правду? А вам, Сажин, стыдно бить пожилого человека, больного человека. Ведь это вы жаловались, что Титов не дает вам спать, просили удалить Титова из палаты, как опасно больного, а теперь склоку затеваете? Вам здесь плохо? Я перевожу вас в другую палату. Сейчас же.

Глава двадцать вторая

Титов умер через семнадцать дней. Я заходил к нему два раза и при этом сам превращался из сопалатника в посетителя.

Сидел у его кровати, не зная о чем говорить, с теплым яблоком в руке, которое он суетливо мне сунул - ешь, Валерка, поправляйся. Он знал, что его ждет и не верил, не мог поверить, отворачивался от смерти, как именинник от безобразного подарка. За три дня до смерти он перестал есть токсикоз - его рвало до желчи от невинного кусочка хлеба. После этого он буквально сгорел. Под подушкой у него нашли лезвие опасной бритвы. Я вспомнил как он обмолвился в разговоре со мной:

- Не дамся я ей, отворю кровь, пусть попляшет, - и в глазах его взметнулся злорадный огонек...

- Истомин, Веселовский, - позвал нас Роман Борисович, - пойдите с сестрой, надо помочь.

Мы с Костей спустились вниз, прошли по коридору и попали на другую лестницу, которая вела в палаты женского отделения, той самой лестницы, где мы целовались с Надей. Титов лежал на носилках под лестницей, куда его еще ночью отнесли медсестры. Одеяла, укрывшего голову и тело, не хватило на ступни голых ног и они торчали длинными худыми пальцами, будто точеными из желтой слоновой кости.

Сестра открыла дверь, толкнув ее плотным толстым задом, и лавина снежинок засверкала в изгибе воздуха. Свет и холод ясного зимнего дня ворвались в полутемноту черного входа, мы зажмурились, задымился пар нашего дыхания.

У дверей стоял медицинский пикапчик с включенным двигателем. Шофер в полушубке поверх белого халата открыл заднюю дверцу.

- Давай, мужики, шевелись, мне еще за продуктами надо поспеть. Да не так, ногами вперед! Во! - он с нажимом задвинул поднятые нами носилки внутрь машины и громко хлопнул дверцей.

И заржал:

- Кто следующий?

- Носилки чтоб вернули, за нами числятся, смотри, - сестра повернулась к нам, - а ну, пошли греться, не дай бог простудитесь, отвечай потом.

Мы зашли в дом, сестра закрыла дверь, и вновь на лестнице стало темно. И опустевшее место под лестницей ждало следующего.

Смерть Титова... Жил, гулял, заболел, сам себя засадил в психушку, поскользнулся, сломал ребро, умер... Смерть Титова безжалостно напомнила мне, что я так и не ответил на вопрос Романа Борисовича: "Так в чем же причина вашего заболевания, Истомин?"

Глава двадцать третья

После нашей новогодней ссоры Тамара приходила в больницу навещать меня редко, как по обязанности, холодно задавала одни и те же вопросы, равнодушно выслушивала ответы - да и что могло быть нового, я ждал путевки в санаторий, и она, ссылаясь на усталость и дела, быстро, не оглядываясь, уходила.

А мне было худо.

Опостылела однообразная больничная еда, тошно было от одних и тех же рассказов о своих недугах и процедурах, жалоб на врачей и погоду, исчез куда-то Костя Гашетников. Жизнь без праздника. Пропал сон и как-то, провертевшись без толку полночи на койке, я зло встал и пошел курить в туалет. То ли накопилось, то ли созрело, но в резком свете хлорного сортира отчетливо вспомнилось все...

...В пятнадцать или шестнадцать лет - когда это было?

Улицы в запыленных акациях, крупным камнем выложенные ограды и белые дома в глубине садов, где гремят цепями ненавидящие мир псы. Колхозный базар, расставлявший в зависимости от сезона и урожая ведра с черешней и стаканы с малиной, пирамиды абрикосов и ящики с виноградом. И где-то там, с краю, в противоположной стороне от лысой, покатой горы, необъятность моря и песчаный пляж, не меняющий белого цвета своего тела даже под палящими лучами лета.

Утром - прозрачная родниковость морской воды, пронизанной еще нежарким солнцем, постепенная пологость песчаного дна и слизистый холодок страха от воспарившего из-под ноги волнистого блина ската.