Ирина Ванка - Фантастические тетради

Поздние фактурологи перестали удивляться таким вещам и стали более ответственно относиться к их профилактике: если организм «усилием воли» способен победить в себе опухоль, ему не важно, сколько при этом пострадает ни в чем не повинных клеток. Почему же природе ареала, уничтожающей в себе искусственное образование, должно быть дело до фактуриала, вставляющего детонатор в ядро планеты?

Из этих трагических наблюдений следует еще одна теория гарвалистики, напрямую связанная с органической концепцией: именно аномальная форма строения астрофизического вещества создает условия для возникновения фактуры. Чем сильнее аномалия — тем активнее экстрамутагенез.

Следуя этой теории, цивилизация, как единое органическое целое со всем прочим мирозданием, заведомо обречена и имеет очень небольшой шанс выйти из «чужой игры». Для этого надо, как минимум, перескочить свой критический барьер, может быть, тот единственный, которому она обязана своим появлением. Порой даже внешний наблюдатель не может с точностью его определить. Обычно это видно постфактум: после такого порога цивилизация теряет свой активный мутаген. Вот тогда и может идти речь об уникальности отдельных особей, если они, конечно, остались. Почему бы нет? Приведу еще один пример, совершенно не трагический: нормально развитая техногенная цивилизация утратила экстрамутаген сразу, как только провела работу по изменению курса метеорита, угрожающего планете — все живы, все счастливы, повальная деградация вплоть до массовых самоубийств. Никто не понимает почему. Все очень удивляются. Фактуролог смотрит на эту ситуацию и начинает разбираться: удар метеорита о планету изменит ее орбиту; следом изменятся орбиты соседних планет; планетарная система находится в нестабильной связке; ее деформация может вызвать цепную реакцию разрушений в зоне; зона находится в критической позиции по отношению к (допустим) двум близко расположенным оркариумным пустошам; слияние двух пустошей приведет к резкому уплотнению вещества на границе структуры ареала; уплотнение может сместить плюс «магнетика» и так далее. Какой из этого следует вывод? Да все тот же самый: не имея представления о прошлом, не стоит мечтать о благополучном будущем. Остается лишь воспроизводить самое себя и рассчитывать на милость создателя. С этими пресловутыми «белыми пятнами истории» фактурологи связывают кризис предельных цивилизаций, о которых еще пойдет разговор. А что такое «черные пятна истории» и чем они отличаются от белых — попробуем разобраться в следующем фрагменте.

— Не спать… не спать… не спать, — тормошил себя Саим, — еще немножко и все станет ясно. — Сутки подходили к концу. Саим не спускал глаз с затылка босианина, который нервно ворочался в седле. — Сидеть! — приказал Саим. — Не вздумай удрать. Знаю я эти фокусы. Думаешь, я наглотался тумана, так и соображать перестал? Не спать… не спать…

— Гляди! — крикнула Янца.

У обочины дороги красовалась высокая фигура точно такого же дикаря. Второй Аладон появился неожиданно, словно, увидев караван, спрятался за камень, но в последний момент передумал.

Саим схватил за плечи своего попутчика, повернул к себе и простился с очередной иллюзией о странном племени босиан — будто бы дикари напрочь лишены способности удивляться, будто эта способность — привилегия исключительно цивилизованной твари. Физиономия Аладона была не то что удивленной, а почти ошарашенной. Физиономия Аладона, стоявшего у обочины, зеркально повторяла ту же гримасу, — оба они вполне сошли бы за отражение друг друга, если б один не сидел в седле, а другой не стоял на ногах.

На всякий случай Саим достал из сумки нож. Верблюдица нервничала.

— Второго я не возьму, — ворчала Янца.

Пеший Аладон сделал знак рукой, смысл которого оказался понятен лишь его двойнику. Аладон «в седле» немедленно к нему спустился.

— Как думаешь, о чем они разговаривают? — Саим перелез поближе к Янце в среднее седло. — Как близнецы…

— Он выберется из урагана, — удрученно ответила она, — теперь-то уж точно выберется.

Аладоны впрямь смотрелись как братья, наряженные в одинаковую одежду.

— Послушай, мы ведь можем таким манером раздобыть целое стадо верблюдиц?

— А чем их кормить? — спросила Янца. — У нас для одной — ни крошки.

— Если на дне мешка найдется хотя бы одна травинка…

— Сидел бы ты, не дергался.

— Понять бы, как они это делают. О чем они спорят? О чем вообще босианин может спорить сам с собой?

— Вычисляют вращение урагана, — предположила Янца. — Если выберется хоть один — близнецы исчезнут.

— А мы? — испугался Саим, но сразу взял себя в руки. — Нет, ему не удастся меня облапошить. Этого не может быть! Разве я сумасшедший? — В знак презрения к происходящему он накинул капюшон и отвернулся к черной стене скалы.

— Давай решать, — сказала Янца, — кого из них везем, кого оставим. Или жребий бросим… Уж больно они одинаковы.

Один из близнецов побрел назад, другой взялся за седельное крепление.

— Нет, погоди, — воспротивился Саим, — сначала ты кое что объяснишь.

— Я объяснил, — сердито проворчал босианин, — мы вошли в ураган. Если повернешь назад — на мою помощь больше не рассчитывай.

Который из них сел в седло, который пошел пешком, сказать было невозможно, только Янца была права, отказавшись взять четвертого пассажира. По прошествии времени на спине перегруженного дромадера не нашлось бы места для всех близнецов. Если в фарианском вырубе с недавних пор было принято измерять высоту в «баролях», а злость в «поварах», то исчисление суток отныне велось исключительно в «аладонах». Саим же, вместо того чтобы бубнить пустые молитвы, вспоминал монастырскую сказку про молнию-фрегат, летающий в облаках без экипажа и навигатора, способный появляться и исчезать одновременно в разных местах. Сказку повторяли все поколения фариан, каждое на свой манер, но никогда не досказывали до конца. Теперь он точно знал почему — детские сказки допускали только счастливый конец.

— Интересно, — допрашивал Саим Аладона, — что бы сказали твои предки, увидев своими глазами то, чего не может быть? Как бы они оправдали…

— Очевидное не нуждается в оправдании, — отвечал Аладон.

— Ну, объясни…

— Зачем? Разве не достаточно видеть?

— Ведь этому нет объяснения.

— Тем более.

— Но все-таки, удивившись, мы обязаны попытаться понять…

— Обязаны? Мало ли чем можно удивить дурака.

Саим отвернулся, но обижаться не стал. У него не было ни сил, ни терпения выдержать обиду. Если глупый босианин увидел ураган в ясном небе, на гладкой воде — он не поймет, что настоящий ураган, точнее, его действительный эпицентр, находится теперь в голове Саима. На одном витке смерча можно увидеть и понять одно и то же превеликим множеством способов: от «ну вас всех…» до «Боги мои! Ведь мы первые альбиане, имеющие шанс осмыслить это уникальное состояние природы!»