Евгений Войскунский - Командировка

- Ага, мукомолы и хлебопеки идут, - прокомментировал Сорочкин. Молодец Мартик, расшевелил их. Все-таки, - добавил он, помолчав немного, нормальным людям, имеющим прилично оплачиваемую работу, совершенно не нужно возвращаться в "развитой социализм".

Несколько дюжих парней возглавляли шествие. Один из них, рыжеусый толстячок, поигрывая палкой (или скалкой), пел нарочито отчаянным голосом:

Сидит козел на меже,

Дивуется бороде...

Нестройный хор подхватил:

Гей, борода!

Рыжеусый повел дальше:

А чья ж это борода,

Вся медом улита,

Белым шелком увита?

И опять хор:

Гей, борода!

Я спросил:

- Будет драка, Валя?

- Если курсанты полезут в этот... цейхгауз... ну, в арсенал за оружием, то, наверное, будет, - ответил Сорочкин. - А вот милиции что-то не видно.

Я рассказал о своем разговоре с "нашим Ибаньесом" и полковником Недбайловым - как они осмеяли "заговор".

- Этот Недбайлов, - внес ясность Сорочкин, - работает под грубоватого, но усердного служаку. Но никто не знает, что у него на уме.

Мы свернули в тенистый переулок, почему-то прозванный Собачьим, и вскоре въехали в порт, на территорию судостроительного завода. К нам неспешно направился пожилой мрачнолицый охранник со старым ружьем на ремне. Сорочкин сунул ему под нос редакционное удостоверение.

- Из газеты? - просипел охранник. - Давай, давай напиши, как его от стенки ташшат.

- Ты о чем? - насторожился Сорочкин, но в следующий миг, не дожидаясь ответа, припустил вдоль длинного и словно бы мертвого заводского цеха.

Мы с фотографом побежали за ним. Свернули за угол цеха - и замерли.

Громадный корпус недостроенного крейсера, словно веснушками, покрытый рыжими пятнами сурика, косо стоял на темной воде заводской акватории - да не стоял, а подталкиваемый двумя буксирными пароходиками, прилепившимися к носу и корме, медленно отодвигался от заводской - так называемой достроечной - стенки. Буксиры усердно пыхтели. На мостике крейсера высокий морской офицер в мегафон отдавал команды. Несколько матросов (или курсантов?) возились на крыльях мостика. А по стенке беспокойно бегал взад-вперед строитель Шуршалов в своем берете - он грозил офицеру кулаком и орал, срывая голос:

- Братеев! С левого борта кингстоны плохо задраены! Тебя судить будут, когда корабль потонет!

Котелков щелкал затвором - такие снимки!

А я думал себе: "Братеев, опять Братеев! То он Настю в постель затаскивает, то крейсер от стенки оттаскивает". Мне захотелось убить этого наглого офицера.

- А где тут телефон, служивый? - спросил Сорочкин у охранника.

Головань назначил митинг на шесть часов. Он без митингов не мог обходиться: геополитика, бушевавшая в его государственном мозгу, непременно требовала выхода. Тем более - в своем избирательном округе. Тут еще было дело большой важности - крейсер "Дмитрий Пожарский". Уже несколько лет Головань в парламенте и правительстве затевал скандальные дискуссии о судьбе крейсера, требовал включить в бюджет специальную строку о его, крейсера, достройке. С высоких трибун обращался и к населению с предложением "пустить шапку по кругу". Население, однако, не торопилось отваливать деньги на крейсер: другие заботы жизни - о хлебе насущном прежде всего - сдерживали патриотической порыв.

Ровно в шесть машина с Голованем въехала на площадь, сохранившую при всех постсоветских режимах имя Ленина. В сопровождении телохранителей Головань поднялся на трибуну. Из других машин взошли на трибуну наш Ибаньес и прочие отцы города.

Народ собирался, не сказать, чтобы уж очень активно. Расположились вокруг трибуны профессиональные зеваки, не пропускавшие ни солнечного затмения, ни столкновения автомобиля с автобусом, ни стихийной собачьей случки. Заявился на площадь взвод старух во главе с мастером штробления стен Сиракузовым. Они энергично пели, кивая в такт головами: "Мы кузнецы, и дух наш молод! Куем мы счастия ключи! Вздымайся выше, наш тяжкий молот..." Подтягивались мукомолы - но не все, большая часть оставалась близ Устьинских казарм, в трех кварталах от площади Ленина - на тот случай, если появятся курсанты морского училища и полезут в арсенал.

Была тут и известная в городе Хана Пугач - маленькая, толстенькая, с плаксивым выражением некогда миловидного лица. Всхлипывая, она рассказывала окружающим свою историю, даром что все в городе эту историю знали.

- У меня же все, все на руках, вот паспорт, вот виза, вот билет. Почему не пускаете в самолет, что это такое? А они говорят: постановление. Какое постановление?! Вот вам виза, вот билет! За билет, они говорят, получите деньги обратно. Зачем обратно, вот же вам живая виза... Они говорят: постановление...

- Да, да, - кивали окружающие. - Как раз вышло постановление, и вас не пустили... такое безобразие...

- Я к нему! - Хана Пугач указала пальчиком на Голованя, надувавшего щеки на трибуне. - Слушай, помоги, что же это такое? А он знаете, что ответил? Правильное, говорит, постановление. Нельзя, чтоб народ разбегался. Сиди, говорит, и не рыпайся.

Тут Головань, с шумом выпустив воздух из надутых щек, начал речь:

- Сограждане! Дорогие мои избиратели! Я рад, шо вы пришли повидаться со мной. Хочу прежде всего сказать, шо я не покладаю рук, шобы выполнить ваши наказы. Двери моего московского кабинета всегда открыты для земляков-приморцев...

Затем Головань оседлал любимого мустанга - геополитику. Мелькали страны - Индия, Иран, Турция, Соединенные Штаты, Перу, где томился в руках врагов России "бедный брат Вениамин, кровиночка...".

- Вот наглядный пример, как враги пытаются изолировать Россию от общей жизни, вот почему нам нужны сильная армия и флот... нельзя жалеть деньги на поддержание боеготовности...

Мы подъехали на площадь в разгар голованевской речи, вылезли из машины и стали проталкиваться поближе к трибуне. Кто-то из толпы выкрикнул:

- Игнат Наумыч, я за хурму хочу спросить. Почему запретили ее вывозить?

- За хурму поговорим потом. А сейчас - за крейсер. Вы хорошо знаете, я всегда отстаивал достройку крейсера. Я и сейчас придерживаюсь этой... этого пункта нашей жизни. Но, дорогие сограждане! Мы вынуждены считаться с реальным положением. Государственный кошелек казны - пустой. Так не лучше ли продать крейсер за приличные деньги, чем оставить его тут гнить без всякой надежды...

Я толкнул Сорочкина в плечо:

- Слышите, Валя? Головань изменил позицию.

- Главный редактор мне сказал по телефону, что к Голованю вошел какой-то человек с чемоданчиком в руке...

Говоря это, Сорочкин проталкивался к трибуне, я за ним, но нас обоих опередил Шуршалов, которого мы привезли из порта. Он лез, расталкивая людей; остановившись под трибуной, сорвал с головы берет и, размахивая им, как флагом, заорал дурным голосом: