Виктор Гончаров - Век гигантов

Спустя минуту говорил ученый медик плясавшим вокруг него в диком восторге Николке, Эрти и Керзону:

— Ну и задал я рогачу перцу… Он несся, будто пущенный из гигантской пушки…

Еще минуты две спустя очередной отрывок из палеозоологии струился плавно из уст ученого медика.

— Видите ли, дорогие товарищи… Носороги двадцатого века, водящиеся исключительно в Ост-Индии, на Больших Зондских островах и в Африке, почти совершенно голы.

Тем более поразительно, что их детеныши появляются на свет покрытые волнистой шерстью… Я вам говорил — в случае с напавшими на нас обезьянами — о симптоматичности этого явления. И волосатость детенышей носорога является указанием на то, что их предки некогда были покрыты волосами. Это мы и видим у нашего плиоценового носорога.

…То был настоящий человек. Человек конца плиоценовой эпохи. Он упал, как гром на голову, красной молнией, разодравшей черную ночь. Его вид, поистине, был великолепен и ослепителен… Слабыми, хрупкими детьми стояли перед ним люди ХХ-го века…

Скальпель всегда считал себя экземпляром, по росту выдающимся среди своих современников; действительно, в нем было не меньше 170 сантиметров. Но чем казался он перед этим первобытным атлетом, которого рост заключал в себе целых 200 сантиметров, которому до сажени не хватало всего 3-х вершков?!

Он назвал себя гордо и непринужденно именем Мъмэм, скрестил на высокой груди покрытые желваками мышц руки и в свободной позе прислонился к стене. Его кожа, цвета красной меди, только местами была скрыта под густой растительностью, под черным волнистым покровом — на груди, в паху, на внешней поверхности рук, бедер, голеней и на пояснице. Он был слишком юн, чтобы иметь бороду и баки, — здесь у него кудрявился пушок, как и на всей, свободной от волос, поверхности тела.

Его бицепсы выпирали, как перекрученные узлами канаты, предплечье состояло из отдельных бугроватых тяжей, сходившихся в мощной кисти; дельтовидные мышцы выпуклыми треугольниками лежали на плечах. Но он отнюдь не имел громоздкого вида древнегреческого героя Геркулеса. Его стан был сух и изящен и, хотя четырехглавые мышцы на бедрах казались несколько тяжелыми, — длинные голени отличались легкостью, какая бывает только у неутомимых бегунов, а икроножные мышцы на них не выдавались узловатыми буграми. Это был настоящий человек конца плиоценовой эпохи… Николка не без зависти рассматривал богатырскую мускулатуру его, приобретенную не спортом и занятиями с гирями, а тяжелым повседневным трудом в суровой обстановке борьбы за существование. Скальпеля поражало другое в юном первобытнике.

На широких плечах покоилась гордо взброшенная голова, ее размеры превышали размеры головы культурного человека! Конечно, на глаз трудно было определить объем этого длинного и широкого черепа, но ученый медик готов был поклясться чем угодно, что он вмещал в себя не меньше 2000 куб. сантиметров мозга… Столь же замечательно, как и голова, было лицо. Широкий лоб, посредине выпуклый; длинные миндалевидные глаза, близко подходившие к переносице; узкий орлиный нос; мало выдающиеся надбровные дуги и треугольный подбородок, выступавший вперед с упорством и решимостью.

— Ба! Да это Кроманьонец! — воскликнул медик, делая шаг вперед. — Кроманьонец, но не тот, которого описал нам в свое время ученый Брока. Этот более первобытен и соответственно более могуч…

Он сделал шаг вперед. В это время… но здесь необходимо описать пропущенное…

После того, как Малыш-мастодонт превратил несчастного носорога в колоссальную отбивную котлету, друзья выслушали очередную лекцию д-ра Скальпеля и, укрепив расшатанный во время погони балдахин, не спеша тронулись по направлению к лесу. Хотя они не спешили, оживленный разговор (в нем принимали участие все, даже Эрти, даже Малыш и Керзон) сделал им путь незаметным. Первобытный лес, с жутким видом которого они уже освоились, но которого все же, по мере возможности, они избегали всем сердцем, принял их доброжелательно в свою тенистую прохладу. Эта доброжелательность выявилась в поведении Керзона, радостным лаем, — не в пример обыкновению, — наполнившего мрачные сырые своды.

— Что это с ним? — удивлялся Николка. — Будто собаке знакома эта местность?

— Собака чует человека, — предсказал Скальпель, — и она знает его, как друга. Это я вам говорил прежде, повторю и сейчас…

— Благодарю вас, вы уже повторили, — посмеялся Николка.

— Шутки в сторону, — серьезно сказал Скальпель, шагавший теперь рядом с Николкой, потому что в балдахине стало опасно сидеть из-за низкорослости деревьев и потому что балдахин был сложен.

— С некоторых пор, — продолжал он, — я не особенно стремлюсь к встрече с первобытниками… Уж очень они грубы и невоспитанны.

— Стой, мастодонт!.. Стой!.. Обрасти мхом, или я тебя убью!! — Так внезапно вскричал медик и совершил подвиг, никогда ранее с ним не случавшийся и не повторяемый впоследствии: он своими близорукими глазами обнаружил след, похожий на след человека; мастодонт чуть было не расплющил его колоннообразной ногой.

На влажной голой почве выступали: ясно выраженная пятка, внутреннее ребро ступни и пять пальцев, из которых большой был отставлен в сторону.

Николка по очереди предположил:

— Медведь?

— Орангутан?

— Шимпанзе?

На все три предположения Скальпель отрицательно махнул головой, потом глубоко вдохнул воздух, так же выдохнул его и жутким шепотом сказал:

— Че-ло-век…

— Хорош человек! — без всякой жути воскликнул Николка. — Человек, которого ступня равняется чуть ли не двум моим?!

— Вы ничего не понимаете! Это человек! — уперся Скальпель. — Приготовьтесь к встрече…

С ним нельзя было спорить: он, не приводя никаких доказательств и объяснений, твердил упрямо одно и то же.

— Голословное ваше утверждение, — сказал Николка и не пожелал больше интересоваться загадочным следом.

Подбежал на шум Эрти, стрелявший из лука лягушек. Нагнулся над следом, припал носом к земле, вскочил… и — не то с радостью, не то с боязнью — завопил:

— Фраар! Фраар! Фраар!

— Что я вам говорил?! — торжествующе сказал Скальпель, и Николка сдался, так как на языке Эрти слово «фраар» означало «брат» или вообще «человек». «Брат» — очень древнее слово: по-санскритски оно произносится как «братар», по-латыни — «фратер», по-немецки — «брудэр», по-французски — «фрэр», по-армянски — «ех-пайр» и на большинстве индоевропейских языков оно более или менее сходно. Первобытный язык Эрти объединял все эти слова своим «фраар».