Валерий Вотрин - Сударь хаос

Бонифас смотрел в окно и различал постепенно еще одно: в эту почти готовую картину, которую условно можно было бы назвать "Портрет горы в облацех", вторглась живая и оттого незаметная с первого взгляда фигура. Так с присущей ей наглостью в картину втирается - где-нибудь сбоку, или отраженная в зеркале, или повернувшаяся спиной, - фигура самого художника, отчего сразу угол оказывается смещенным, важные истуканы рядом смотрятся именно важными истуканами, а художник попадает в фокус своего же авторства и вырастает до размеров гиганта. На это требуется самоуверенность. Бонифас никогда не ощущал ее в себе. Ему просто не хватало духа показать в одном из тех искривленных, нечеловечески скорбных лиц, которые постоянно встречались на его картинах, себя. Ибо он не бежал. Бонифас не мог идти против правды. Поэтому все в нем как-то неприятно всколыхнулось, когда он увидел, что его почти написанную картину узурпировал Гобок, где-то в глубине перспективы с непосредственностью Белоснежки собирающий цветы. Гобок был тот самый человек, который в разгар бегства от хаоса взял и построил себе хижину прямо на границе между затаившейся Неизвестностью и прочим миром. Его не упрекали, на него смотрели как на сумасшедшего. А когда его спрашивали, что же будет, если хаосу вздумается продвинуться еще немного, Гобок недоуменно замолкал. Потом прошло время, еще прошло время, и у Гобока начали уже интересоваться, как там живется рядом с хаосом. Нормально, отвечал Гобок, у самой границы и трава гуще, и зверье, выскакивающее из хаоса, жирнее. А однажды спит, стало быть, он, Гобок, и чувствует во сне, что одеяло сползло на пол. Ну, он его, стало, берет и натягивает обратно на себя. Сразу тепло так становиться. А утром глядь - а это он, оказывается, хаосом укрылся. Тот ночью, видать, сначала продвинулся, а потом раздумал, начал было назад уходить, а Гобок его - хвать! - и на себя, накрылся, точно одеялом. Так и проспал под хаосом всю ночь, и ничего, сны даже снились, хорошие такие, все про любовь да про красивых женщин. Проснулся Гобок довольный, взбодренный, на соседа своего отнюдь не обижаясь.

Гобоку верили априорно. А кто проверит Гобока? Кто пойдет посмотреть, жирное ли зверье выбегает из черного зева Неизвестности, и тепло ли под одеялом Вечности. Вот и получалось, что Гобок мог наврать что угодно, и ему поверили бы. Это он первым сказал, что в хаосе продукты лучше. Так просто, предположил. Однако воспринято это было серьезно. И не успел он вернуться из города, как увидел бегущих по дороге женщин с сумками. Первой неслась Бастурмиха.

- Ты что же это? - накинулась она на него. - Пень лесной! Сам живешь, а другим не даешь!

- Да я тоже деликатесами не питаюсь! - попытался он отбояриться.

- Деликатесами! - передразнила она. - А кто тебя знает, чем ты там питаешься. Люди говорят, живешь, как царь. В хаосе зверье-то ручное, а ты его - цап! Знаем мы таких!

- Да нет там никого!

- Нет никого! Знаем мы таких!

- Бастурмиха! - окликнули ее. - Эй, Бастурмиха! Ну, чего ты там с лешаком этим разговариваешь? Пойдем быстрее, а то продукты кончатся!

Последнее подействовало на нее: подобрав юбки, Бастурмиха бросилась вслед за своими.

Гобок глядел ей вслед. Из лесу неожиданно донесло аромат цветущего горького миндаля. Ему вдруг нестерпимо захотелось, чтобы Бастурмиха со всего размаху грохнулась прямо в грязь, жидкую глину, намытую последними дождями. При своей комплекции она нескоро оттуда выберется. Но ничего, Бастурмиха, неся свою сумку с какой-то даже грациозностью, скрылась за поворотом. А уже под вечер Гобок увидел ее триумф. Женщины возвращались тяжелогруженными. Впереди выступала Бастурмиха. Клеенчатая ее сумка была распузачена. Особенно это было заметно в сравнении с сумками ее товарок: те были просто заполнены. Сумка Бастурмихи была заполнена до отказа. На Гобока Бастурмиха глядела теперь чуть ли не милостиво.

- А не соврал ведь, бес чащобный! - услышал он ее громкий довольный голос.

А Гобок был поражен. Он был поражен не столько тому, что его предсказание относительно высокого качества продуктов на той стороне сбылось, и не тому, что стена неожиданно оказалась проходимой. А тому был поражен Гобок, что первой на борьбу с продуктами из хаоса метнулась именно Бастурмиха. Она не посмотрела на разные слухи вокруг стены, на то, что продукты с той стороны могут, в конце концов, оказаться подпорченными или, того хуже, зараженными какой-нибудь неизвестной болезнью. Ничего этого не боялась Бастурмиха. С голодной смелостью первопроходца ринулась она осваивать новые территории. А он? Сколько раз он, глядя на стену, гадал, что за ней? Сколько раз, вытягивая обратно ветку яблони, что свисала на ту сторону, пытался во вкусе яблока, выросшего там, в хаосе, уловить его вкус. Яблоко было дичком, кислило. Каков вкус у хаоса? Кто лизал или откусывал куски у черной стены? Да и была ли вообще стена?

- Бастурмиха! - крикнул он, догоняя ее. - Там на дороге должны стоять посты. Они железным занавесом отделяют нас от хаоса, закрывая незаконный въезд и выезд.

- Да ты что? - удивилась она. - Постов там давно нет. Все границы открыты. Въезд и выезд свободны.

- Что, совсем нет? - обескураженно спросил он. - И колючей проволоки нет? И шлагбаумов? И никто не предупреждал вас очередью?

- Да что ты говоришь? - обиделась она. - Какие очереди? Все полки завалены - и хоть бы кого стояло! Девчата даже удивились. А товары какие - упасть! Кофе, колбаса, сыр, конфеты, колбаса... 36 сортов.

- А у меня вот тут, - робко начал он, - яблочко. Из хаоса.

Она уверенно взяла яблоко из его руки и звучно надкусила.

- Из хаоса! - произнесла она с полным ртом и, сморщившись, принялась выплевывать разжеванное. - Тьфу! Да оно не из хаоса совсем!

- Из хаоса! - настаивал он.

- Ты видал, какие там фрукты? - со знанием дела вопросила она. - Во такие, с кулак. Огроменные. А это наше. Кислятина.

Кислятина? Да не такая уж и кислятина. Видно, яблоки хаоса слаще меда. А на мед слетаются мухи. Жужжа, они кружатся над сладким. Осы, шустро егозя остреньким брюшком, поедают мед. Пчелы, все перемазанные рыжей пыльцой, - это их уже далеко не первый цветок, - с лету валятся в сердцевину и принимаются за работу. Над душной от солнца и аромата трав поляной завис в воздухе монотонный гул и стрекотание. Никогда еще не видел столько цветов Гобок. Поляна у дороги вся заросла сплошным благоухающим разноцветьем. Избыточное великолепие красок утомляло взор. Он ступил на поляну и по пояс очутился в цветах - вокруг него вверх взмыло облако пыльцы и насекомых. Поляна уже отцветала. С дороги заметить этого было нельзя, взгляд только радовался помпезному торжеству красок, царящих на поляне. Однако в этой пышности уже намечался распад. Через минуту Гобок начал задыхаться. Плотное облако пыльцы и запахов висело над ним, пыльца радужно отливала на солнце. Стрекот кузнечиков и жужжание быстро утомляло. Ему припомнились оргии римских цезарей: сверху на столы пирующих сыплются лепестки роз и орхидей, их все больше, навязчивые цветочные ароматы забивают запахи кушаний, лепестки в чашах с вином, на полу, в волосах женщин, тяжелое благоухание разливается по зале. Некоторых гостей приходилось на руках выносить вон, одуревших от аромата. Поляна являла собой ту же упадочность, живо напоминала времена заката одной из величайших империй. Тяжеловесная пресыщенность угадывалась здесь сквозь стебли, головки цветов поникли от собственной тяжести. Даже пчелам, казалось, нечего здесь собрать, ибо цветам нечего дать им: их нектар хоть и обилен, но несладок, их пыльца хоть и многочисленна, но неродяща. Бурная чувственность красок уже блекнет, их переизбыточность наводит на мысли о скором конце. Эта поляна, прекрасная, словно диковинная рыба, только что вытащенная из глубин, скоро тускнеет, и великолепные оттенки разлагаются вблизи на серый и сероватый. Нагнувшись, Гобок принялся срывать цветы целыми охапками, пока не зачихал от поднявшейся вверх густой пыли. В руках его оказался осыпавшийся букет, состоящий почти из одних стеблей. Но букет этот упрямый Гобок все же поволок домой. Он положит его у подножия черной стены.