Виталий Забирко - Жил-был кудесник

- Неплохо живёшь, - кивнул я, возвращая банкнот.

- Не жалуюсь, - отрезал Устинов. - Ну, так как: продолжим разговор о твоей книге?

- Сейчас на книгах ты ничего не заработаешь, - собравшись с духом, решился я. - С твоей стороны это может быть разве что благотворительной акцией.

Устинов поскучнел.

- И сколько это мне будет стоить?

Я прокашлялся.

- Двадцатилистовая книга... то есть, страниц на пятьсот, - запинаясь, проговорил я, - тиражом, скажем, тысяч тридцать...

- Так сколько?

- Миллионов сто, - нырнул я с головой в омут.

Устинов, изобразив на лице задумчивость, постучал пальцами по столу.

- Нет, - твёрдо сказал он. - Я денег на ветер не бросаю. За сто миллионов я могу взять две "иномарки", перепродать их и заработать ещё столько же.

- Нет, так нет, - кивнул я. Честно говоря, ничего другого я и не ожидал. И всё же решился на последнее унижение: - Слушай, а "придворный" писатель тебе не нужен? В принципе, я теперь стал не очень переборчив...

- Нет, - вновь отрезал Устинов, но тут же смягчился. - Ты что, совсем на мели?

- Да.

- Не понимаю, - пожал он плечами. - Сейчас столько возможностей... Приложи минимум усилий - и греби деньги лопатой!

Я горько усмехнулся. Психология наших "деловых людей" была мне хорошо известна. И то, что другой психологии они не понимали и не принимали тоже.

- Знаешь, - сказал я, отнюдь не надеясь на понимание, а больше для самого себя, - у каждого в жизни есть своя стезя. У тебя - коммерсанта, у меня - писателя. Я надеюсь, что деньги для тебя не главное (каюсь, здесь я покривил душой, ибо был уверен в обратном). Главное, процесс их получения. Таким же главным для меня является писательский процесс. И я уже не в том возрасте, чтобы менять свои увлечения. Тем более что их в любом возрасте поменять практически невозможно.

Устинов задумчиво побарабанил пальцами по столу. Кажется, я таки что-то зацепил в его душе. Вероятно, он ещё не настолько закуклился в своём "коммерческом мирке", а, может, просто моя лесть о "стезе человеческой" бальзамом пролилась на его душу. Всё-таки одно существенное отличие между нашими и западными коммерсантами есть. Там никто не смущается говорить, что он делает деньги, только деньги и исключительно деньги. Наши же "деловые люди" постоянно ищут оправдания своим действиям среди высоких материй. Основательно въелся в наше сознание, где-то на уровне подкорки, коммунистический лозунг о том, что деньги - лишь средство достижения цели. А сама цель может быть только светлой и прекрасной, но никак уж не самими деньгами.

- Я бы, конечно, мог дать тебе... - раздумчиво протянул Устинов тоном, явно намекающим на то, что я, как писатель - по идее: человек высоких моральных принципов, - попрошайничать не буду.

Не знал он, что я уже доведен до крайности. И просил не для себя.

- Так дай, - глухо оборвал его я, не поднимая глаз. - Считай, что я пришёл к тебе с протянутой рукой.

Ничего не сказал Устинов. Не глядя, снял с разорванной пачки несколько "фантиков" и положил передо мной.

Я взял деньги, которые Устинов таковыми не считал, и встал.

- Спасибо, - кивнул я и попытался пошутить: - Будем полагать, что в моём лице ты спас от смерти отечественную фантастику.

Устинов только развёл руками.

- Счастливо, - попрощался я, не протягивая руки. Вряд ли бы он её пожал. Обманул я его в его ожиданиях.

- И тебе счастливо, - без улыбки сказал он.

И я вышел. И только тогда у меня пламенем стыда заполыхало лицо. Путь к Устинову на всю оставшуюся жизнь мне теперь был заказан. Не любят богатые нищих. Особенно наши - наших. Большинство из них изучало в своё время политэкономию - знают, за чей счёт богаты.

Я вышел на улицу, но, странное дело, несмотря на горящее лицо, стыда не испытывал. Наоборот, приподнятое настроение царило в душе. Наверное, то же самое испытывают рэкетиры, "сняв" мзду с клиента. Хотя по Марксу и Ленину я сейчас совершил почти что акт экспроприации.

И всё же не всё так просто было на душе, потому что буквально через несколько шагов в голове зашумело, а ноги стали ватными. Я с трудом доплёлся до ближайшей лавочки и рухнул на неё. Может, и не в душе было дело - всё-таки хлеб и кефир не столь калорийная пища, которая может позволить человеку эмоциональную перегрузку.

3

Ветвистая молния со страшным грохотом разорвала небо на чёрные лоскуты. Ливень низвергался сплошной стеной, а порывистый резкий ветер волнами бросал эту стену на Летописца, сбивал с ног, вколачивая воду в лёгкие. Кашляя, спотыкаясь и скользя по раскисшей почве, Жилбыл пытался подняться по тропинке на холм к своему дому. Гнулись и трещали ели, берёзы швыряли в лицо охапки мокрых тяжёлых листьев, стремительные дождевые ручьи с холма то и дело преграждали путь. Лес стонал, завывал, в нём кто-то хохотал, а с вершины холма неразборчивым речитативом что-то вещала своей стране преобразившаяся двуликая Государыня.

В очередной раз поскользнувшись на мокрой траве Жилбыл ухватился за куст, но его ветка оказалась толстенной змеёй, которая тут же, зашипев, укусила в ладонь. Дикая боль пронзила Летописца, он отшвырнул змею и повалился под громадную ель.

- Плохо, - сказал Лесовичок, спрятавшийся от ливня в стволе ели. Зелёный, сморщенный, он почти не отличался ото мха, покрывавшего дерево. Змеи Чёрной Государыни ядовиты. Высоси яд и сплюнь.

Превозмогая вдруг охватившую его слабость, Жилбыл припал губами к ранке на руке, отсосал кровь и сплюнул. Но это не помогло. Нахлынула дурнота, в глазах потемнело, и Жилбыл откинулся на спину.

- Дай сюда руку. - Лесовичок взял его ладонь прохладными, мокрыми от дождя пальцами и подул на рану. - Сейчас будет лучше. Приложим белый мох, обернём заячьим листом, а теперь обвяжем травой-липучкой...

Трава покрыла ладонь Жилбыла плотной зелёной рукавицей.

- Хорошо бы тебе корешок живолиста пожевать... - Лесовичок заглянул в глаза Летописца. - А, да ты сейчас его не найдёшь.

Он хлопнул в ладоши, сбоку от сосны зашевелился дёрн, и из него земляным червем стал выбираться розовый корень живолиста. Лесовичок, кряхтя, вылез из дерева и протянул к корешку руку. Но дотронуться до него не успел - из-за ели кто-то с гортанным злым хохотом по-богатырски дунул-плюнул на Лесовичка, и тот кубарем скатился в рытвину со стремительно несущейся с холма водой.

- Пожуй корень! - только и успел крикнуть Жилбылу Лесовичок, увлекаемый к подножию холма дождевым потоком. Но далеко его не унесло: с ближайших кустов к потоку свесилась бурая, вся в рыже-жёлтых прожилках, бесформенная груда плесени, выхватила Лесовичка из воды и втянула в себя.

- Корешок пожуй, - с утробным смешком передразнила она. - Сейчас мы тебя пожуём, вкусненький ты наш... - И заплямкала.

- Ах, ты... - попытался встать Жилбыл, опёрся на локти, но это было его последним движением перед тем, как он потерял сознание.