Роджер Желязны - Создания света, создания тьмы. Остров мертвых. Этот бессмертный

Первая машина высовывает зажимы и держит его.

— Человеческие руки слабы, — говорит Анубис. — Пусть их уберут.

Человек кричит, когда видит, как лезвия начинают жужжать. Затем он теряет сознание. Мертвые продолжают свой танец.

Когда Оаким приходит в себя, то видит: серебряные руки висят по обеим сторонам, холодные и бесчувственные. Он сжимает пальцы.

— А человеческие ноги медленны и способны уставать. Пусть те, что он носит, будут заменены никогда не устающими металлическими.

Когда Оаким очнулся во второй раз, он стоит на серебряных колоннах. Он шевелит пальцами ног. Язык Анубиса выскакивает вперед.

— Положи свою правую руку в огонь, — говорит он, — и держи ее там, пока она не раскалится добела.

Музыка льется повсюду вокруг них, а пламя ласкает его руку, пока она не становится такой же красной, как и само пламя. Мертвые разговаривают на свои мертвые темы и пьют вино, вкуса которого не чувствуют. Они обнимают друг друга без всякого удовольствия.

Рука раскаляется добела.

— А теперь, — говорит Анубис, — возьми свой член в свою правую руку и сожги его.

Оаким облизывает губы.

— Господин… — говорит он.

— Сделай это!

И он делает это и падает без чувств, не успев довершить дело до конца.

Когда он вновь открывает глаза и смотрит вниз, на себя, видит: он весь состоит из сверкающего серебра, без признаков пола и сильный. Когда он дотрагивается до своего лба, слышится звон металла о металл.

— Как ты себя чувствуешь, Оаким? — спрашивает Анубис.

— Я не знаю, — отвечает он голосом странным и хриплым.

Анубис делает знак, и ближайшая сторона разделочной машины становится зеркалом.

— Посмотри на себя.

Оаким смотрит на сверкающее яйцо — свою голову, желтые линзы — свои глаза, сияющую бочку — свою грудь.

— Люди могут начинать и кончать самыми разнообразными путями, — говорит Анубис. — Некоторые начинают так, как машины, и медленно завоевывают свою человечность. Другие могут кончить машинами, медленно теряя человечность в течение всей своей жизни. То, что потеряно, всегда может быть возвращено. То, что найдено, всегда может быть потеряно. Что ты, Оаким, человек или машина?

— Я не знаю.

— Тогда разреши мне запутать тебя еще больше.

Анубис делает знак — и руки и ноги Оакима отпадают в стороны. Его металлическое туловище звякает о каменный пол, катится, потом останавливается у самого трона.

— Теперь ты лишен подвижности, — говорит Анубис.

Он вытягивает вперед свою ногу и дотрагивается до крохотного выключателя на затылке Оакима.

— Теперь у тебя отсутствуют все чувства, кроме слуха.

— Да, — отвечает Оаким.

— А теперь к тебе делают подсоединение. Ты ничего не чувствуешь, но голова твоя открыта, и сейчас ты станешь частью машины с мониторами, которая поддерживает весь этот мир. Смотри на него, на весь!

— Я смотрю, — отвечает он, и осознает каждую комнату, коридор, зал в этом всегда мертвом, не бывшим живым мире, который никогда и не был миром, миром сделанным, а не созданным звездным взрывом и животворящим огнем, сколоченным и соединенным, склепанным и сваренным, изолированным и украшенным не морями, землями и воздухом, но смазкой, металлом и камнем и стенами энергии, висящими в ледяной пустоте, где не светит никакого солнца, и он ощущает расстояние, вес, давление, материалы и тайное количество мертвых. Он осознает только поддерживающие волны движения, проходящие сквозь Дом Мертвых. И он течет вместе с ними, познавая бесцветный цвет восприятия.

Затем Анубис опять говорит:

— Ты знаешь каждую тень в Доме Мертвых. Ты глядел через все самые сокровенные глаза.

— Да.

— А теперь посмотри, что лежит за всем этим.

Звезды, звезды, звезды, рассеянные звезды, и в промежутках — темнота. Они вспучиваются, сворачиваются и изгибаются, и они бегут к нему, пробегают мимо него. Они сияют светом, чистым, как глаза ангелов, и они проскальзывают близко от него, далеко от него, в той вечности, через которую он, кажется, движется. Нет ни чувства времени, ни чувства движения. Нет — лишь меняется поле. Огромный голубой гигант солнца мгновение висит рядом с ним, потом опять возвращается, окутывает его со всех сторон, и другие огоньки пролетают мимо, как в тумане.

И, наконец, он появляется в мире, который не является миром, лимонным и лазурным и зеленым, зеленым, зеленым. Зеленая корона висит над ним, в три раза больше его самого, и он пульсирует приятным ритмом.

— Смотри на Дом Жизни, — говорит Анубис откуда-то.

И он смотрит. Там тепло, светло и живо. Он чувствует там жизнь.

— Озирис правит Домом Жизни, — говорит Анубис.

И он смотрит на большую птичью голову на человеческих плечах, ярко-желтые глаза, живые, о, какие живые! и стоит это существо перед ним на бесконечной равнине, вечнозеленой, через призму которой он взирает на весь свой мир, и он держит посох Жизни в одной руке и Книгу Жизни в другой. Он — как источник животворящего тепла.

Затем Оаким опять слышит голос Анубиса.

— Дом Жизни и Дом Мертвых управляют Средними Мирами.

А затем неожиданное бесконечное падение, такое, что кружится голова, и Оаким опять смотрит на звезды, но звезды эти отделены одна от другой видимыми силовыми линиями, потом невидимыми, потом опять видимыми, постепенно исчезающими, появляющимися, уходящими белыми сверкающими линиями, неустойчивыми.

— Сейчас ты воспринимаешь Средние Миры Жизни, — говорит Анубис.

И дюжины миров катятся перед ним, как шарики из экзотического мрамора, с пунктирными линиями, калиброванные, отполированные, раскаленные.

— …находятся, — говорит Анубис. — Они находятся внутри поля, которое создается между двумя единственными полюсами, которые имеют значение.

— Полюсами? — вопрошает металлическая голова, которая Оаким.

— Домом Жизни и Домом Мертвых. Средние Миры двигаются вокруг своих солнц, и все вместе идут по дорогам Жизни и Смерти.

— Я не понимаю, — говорит Оаким.

— Жизнь или Смерть. Конечно, ты не понимаешь. Что является в одно и то же время величайшим благословением и величайшим проклятием во вселенной?

— Я не знаю, — отвечает Оаким.

— Жизнь, — повторяет Анубис, — или Смерть.

— Не понимаю, — говорит Оаким. — Ты употребил превосходную степень. На твой вопрос требовался один ответ. Тем не менее ты назвал две вещи.

— Вот как? Правда? Только потому, что я использовал два слова, можно ли сделать вывод, что имелись в виду две совершенно различные вещи? Разве у одной не может быть более чем одно название? А возьми, например, себя. Что ты?

— Я не знаю.

— Значит, это может быть началом мудрости. Ты с такой же легкостью можешь быть машиной, которую я решу инкарнировать, как и человеком на время, который сейчас вернулся в свой металлический облик, так же, как ты мог быть человеком, которого я решил инкарнировать машиной.