Филип Фармер - Миры Филипа Фармера. Т. 22. Пир потаенный. Повелитель деревьев

Не появись у меня эта аберрация, которая уже серьезно беспокоила меня, мой член наверняка бы «встал», и, может быть, даже появилось бы желание. Все хорошо знают, что для возбуждения иногда достаточно простого прикосновения. Ноли я не боялся. Конечно, я был разозлен, но сомневался, чтобы это было единственной причиной, мешавшей моей эрекции.

Затратив некоторое время на бесплодные усилия, албанец разочарованно вздохнул. Я почувствовал, как головка его члена прижалась к моему анусу. Его дыхание участилось. Он схватился руками за мои ягодицы и развел их в стороны. Но у меня исключительно сильные мышцы сфинктера, и я сжал его изо всех сил. Какое-то время он пытался преодолеть мое сопротивление, потом сказал:

— Дай ему дорогу, или я снова оглушу тебя.

У меня не было никакого желания вновь заполучить мигрень или, хуже того, какое-нибудь сотрясение мозга. Поэтому я ответил:

— Ладно.

Должно быть, он смочил головку члена слюной, потому что тот почти сразу легко вошел в меня целиком.

Мне было больно, и к тому же сразу появилось неудержимое желание опорожнить кишечник. Ноли принялся ерзать своим членом вперед и назад, и боль усилилась. При каждом движении поясницы из горла его доносилось низкое ворчание. Я чувствовал, как жесткие волосы его лобка колют кожу моих ягодиц, когда он прижимался ко мне. Он вновь обнял меня, взяв мой член в одну руку, а другой лаская яички. Я сжал зубы, стремясь перенести боль, не издав при этом ни звука. Я старался держаться стоически, подобно дикому зверю: мой биограф наверняка употребил бы это выражение, случись ему описывать эту сцену. Но скорее всего он постарался бы изгнать ее из своей памяти, так как она мало подходила к образу, созданному им в своих романах, и заменить ее описанием того, как я стоически переношу чудовищные пытки и мучения. Он никогда бы не позволил себе уронить мое «достоинство» смакованием сцены насилия надо мной.

Подобно большинству похожих на него людей, Ноли ощущал сейчас переполняющие его ложные сентиментальные чувства. С трубным, срывающимся ревом облегчения он «кончил», сделав напоследок серию сильных быстрых движений и плотно прижавшись в конце ко мне всем телом. Так, неподвижно, он застыл на моей спине на некоторое время. Лишь его грудь вздымалась и опадала в учащенном ритме. Потом он прошептал мне на ухо несколько слов на своем родном языке. Вероятно, слова нежности и любви. Он погладил мое лицо (я едва сдержал желание откусить ему палец) и осыпал поцелуями шею и плечи. Думаю, точно так же он вел бы себя с какой-нибудь проституткой как мужского, так и женского пола. В его ласках для меня было столько же нежности, сколько бы он отдал ее любой путане. Но в любом случае он чувствовал себя обязанным исполнить неписаный ритуал влюбленного.

Через четверть часа, отдохнув, он вновь принялся за свое. Я остался холодным и твердым, будто мрамор, и не говорил ни слова. В этот раз его ласки пошли еще дальше. Поцеловав несколько раз меня в шею, он затем сел передо мной и поцеловал мой член, нежно поглаживая промежность самыми кончиками пальцев. Единственное, что я мог в моем положении, — это плюнуть на него сверху. Что я и сделал. Он сильно ударил меня в лицо, потом поднялся и, проверив еще раз надежность пут, связывающих меня, лег на свое место и сразу захрапел. Во сне он, наверное, мечтал о встрече со своими прежними любовниками.

В тот день мы оставили за спиной горы, богатые водными источниками, и вступили в сухую и безводную местность. Это происходит от особенностей местного климата, из-за того, что все дождевые тучи отклоняются горами к югу или к северу от данного района. И в самом сердце этого пустынного региона находится древняя Золотая Долина.

Мы спустились с горы и сделали остановку на ночь на вершине следующей, откуда, переночевав, на следующий день нам вновь пришлось спускаться вниз. Мы были голодны. Нам удалось выстрелом из ружья убить небольшого кролика, от которого после удара пули осталось едва ли больше половины. И это была вся наша еда. Албанец положил тушку животного на плоский камень, посадил меня на веревку и отправился искать хворост для костра.

Я протянул ногу над камнем и схватил пальцами стопы кроличье ухо. Подтащив тушку к себе, я зажал ее в развилке куста и стал пожирать, начав с места вокруг выходного отверстия пули.

К возвращению Ноли от тушки осталась шкура, внутренности и еще солидный кусок мяса, которое я не мог достать зубами, прикрепленного с противоположной от меня стороны костей. Ноли осталось вполне достаточно еды, что, впрочем, не помешало ему разразиться потоком брани и упреков. Я знаю, что, оставь я все как есть, мне досталась бы в лучшем случае одна: ножка, а остальное он спокойно съел бы сам. Он обозвал меня кровожадным зверем и наградил серией ударов прикладом своей винтовки, стараясь при этом все же бить не слишком сильно. Как ни был он разъярен, в нем осталось еще достаточно соображения, чтобы понимать и помнить, что единственным человеком, который мог бы показать ему путь к сокровищнице и бессмертию, был я. Удары его были очень болезненны, особенно в районе почек. Но я не издал ни единого стона. Не дрогнул ни один мускул на моем лице.

— Ты дикий зверь, — рычал он. — Если бы ты только видел свою омерзительную рожу, всю испачканную кровью! Нет, ты отвратителен мне!

Я молчал. Продолжая ругаться, он повернулся ко мне спиной и занялся разжиганием костра, собираясь поджарить на нем то, что осталось от кролика. Поев, он немного успокоился, и, после того как он отдохнул, мы вновь отправились в путь.

Долина, в которой когда-то добывали золото, находилась между двух гор с отвесными выжженными солнцем склонами. Топографически она очень походила на долину, описанную моим биографом, в которой, как он писал, был расположен затерянный город, обширные подземелья которого были битком набиты золотом и драгоценными камнями. Мой биограф набросал также чарующий портрет Великой Жрицы, служительницы культа Солнца, которому поклонялось вымирающее население этого города. В романе она влюбляется в меня, впрочем, безответно!

Основой этих романтических измышлений был действительно город, но уже давно лежащий в развалинах. Вернее, это было несколько гектаров земли, на которой под кучами песка были погребены немногочисленные руины зданий. Где иногда ветер, сдунув песок, обнажал несколько черепков разбитой глиняной посуды, или нагромождение камней, бывших когда-то городской стеной, или развалины круглой городской башни, остатки стен которой не подымались выше двух метров в высоту. Эти руины отдаленно напоминали развалины городов в Зимбабве или в Южной Родезии. Около пятидесяти человеческих созданий жили среди этих руин, в глинобитных лачугах. Своими темными волосами, желтоватой кожей, выраженным «третьим веком» и очертаниями фигур, с характерным отложением жира на ягодицах у женщин, они очень напоминали собой бушменов пустыни Калахари. Вполне могло быть, что они являлись потомками древних строителей этого города. Они называли эти руины «ремог», что на их языке означало «отец-камня». Этот язык не походил ни на один из известных мне.