Роберт Уилсон - Мистериум

Вместо этого его заинтересовал край леса: прямая линия, рассекавшая участки под застройку. Возможно, она чуть-чуть искривлялась — если встать у дальнего края расчищенной территории и посмотреть на северо-восток вдоль кромки леса — но уверенности в этом не было.

Не все деревья были целыми. Там, где сосновый ствол пересекал границу, он был аккуратно срезан. Обрезанные деревья выглядят жутко, думал Клиффорд. Сердцевина бледно-зелёная и сочится липкой жёлтой смолой. С одной стороны — зелёные ветви, густо усаженные хвоей. С другой — ничего.

Он попытался вообразить некую силу, окружившую Ту-Риверс, вырезавшую его из мира, словно формочка для печенья, и поместившую его сюда, где бы оно ни находилось: в какую-то дикую местность.

Он слышал фразу «непролазная глушь» и думал, что это она самая и есть — однако оказалось, что глушь эта непролазна не совсем.

Если в конце Колдуотер-роуд повернуть налево и пойти в направлении линии раздела пустующих участков и леса по зарослям кустарников и через невысокие холмы (с которых был виден цементный завод и, далеко за ним, мешанина тупичков, в которой где-то затерялся и его дом), а потом бросить велосипед и продраться через ягодники, дикие цветы и бурьян, то выйдешь к дороге.

К дороге через новый лес, которая шла к Ту-Риверс, но кончалась здесь, так же, как все городские дороги кончались на границе леса.

Это была широкая дорога, на которой деревья были выкорчеваны, а подлесок утрамбован словно бы колёсами грузовиков. Возможно, по ней вывозили брёвна, но, может быть, и нет; Клиффорд не делал никаких допущений.

Он прошёл по этой дороге несколько ярдов, прислушиваясь к шуму сосен вокруг и принюхиваясь к резкому запаху мха. Это был словно другой мир. Он не стал уходить далеко. Он беспокоился, что связь между этим лесом и Ту-Риверс разорвётся у него за спиной; что он повернёт назад и не найдёт ни велосипеда, ни своего дома, ни города; только деревья и эту примитивную грунтовку, её начало или место, куда она ведёт.

В понедельник, возвращаясь домой с Колдуотер-роуд, он увидел три самолёта, кружащие над городом. Клиффорд плохо разбирался в самолётах, но даже ему было очевидно, что они какие-то старомодные. Они кружили, и кружили, и кружили, а потом улетели прочь.

Кто-то видел нас, подумал он. Кто-то знает, что мы здесь.

Он провёл день дома с мамой, которая была напугана, но старалась не подавать виду. Они открыли банку чили по-техасски и разогрели её над свечным огнём. Мама в тот вечер включила переносное радио, и некоторое время звучала музыка, хотя и совершенно незнакомая им с Клиффордом: печальные, надрывные песни. Потом послышался мужской голос, тут же потонувший в треске помех.

— Не знаю этой станции, — рассеянно сказала мама. — Понятия не имею, откуда она.

Утром Клиффорд снова поехал к лесной дороге.

Он был там, когда над городом снова пролетели самолёты. В этот раз побольше размером, с ощетинившимися двигателями крыльями. Самолёты выбросили в июньское небо чёрные точки: бомбы , затаив дыхание, подумал Клиффорд, но точки превратились в надутые купола — парашюты с висящими под ними людьми дождём опускались на город.

И он ощутил, как задрожала под ногами земля, и нырнул в лесную тень и перепугано смотрел из-за края дороги, как колонна бронированных машин с рёвом ползёт мимо в удушающих клубах пыли и дизельной копоти; на них ехали люди в чёрных униформах, вооружённые винтовками со штыками, и ни один из них не знал о Клиффорде, который смотрел, как они выезжают из леса на кустарниковую пустошь и, громыхая, едут через незастроенные участки к серой ленте Колдуотер-роуд.

Осень в Бостоне в тот год выдалась дождливой.

Дожди зарядили в середине сентября и продолжались три недели без перерыва — по крайней мере, так показалось Линнет Стоун, которая провела бо́льшую часть этого времени в заточении гуманитарного крыла Сетиан-колледжа, исправляя гранки и перепроверяя сноски, время от времени прерываясь, чтобы посмотреть, как вода струится по сводам высоких окон и хлещет из водостоков стоящей на другом краю площади библиотеки.

«Языческие культы Мезоамерики» были первым осязаемым результатом её долгой борьбы за бессрочный контракт. Этот труд одновременно консолидировал и давал оправдание её карьере. Она гордилась этой книгой. Она обожала солидность отпечатанных слов, облечённых авторитетом, которого рукопись была лишена. Однако она сражалась с этой книгой полдесятка лет, и ей не нравилось признавать, что эта работа — её жизнь — становится скучной. Часы мелочей, дни одинокого листания страниц, прерываемые… почти ничем. И дождь льёт и льёт.

Впрочем, это была не слишком плохая разновидность скуки. Её комната была довольно уютной. У неё было тепло среди промозглой сырости, кофе из кофейника в коридоре и периодическое позвякивание радиатора, словно жалобы ворчливого, но надёжного старого друга. Время проходило аккуратными пакетами часов и дней. Но это было скучное и частенько одинокое время. Мало кто из других преподавателей факультета понимал, как относиться к женщине с пожизненным контрактом, особенно к относительно молодой женщине — в августе ей исполнилось тридцать четыре. Молодой, понятное дело, по сравнению с почтенными бородачами, населявшими архивы и библиотеки ещё во времена, когда по земле ходили титаны. Они смотрели на неё так, как могли бы смотреть на говорящего навозного жука или дрессированного шимпанзе, курящего сигару.

Каждый вечер она торопилась домой в свою крошечную квартирку на Теодотус-стрит, сквозь листопад и осенний воздух, мимо грохочущих мотокарет и утомившихся за день лошадей, от тепла к теплу: теплу своей плиты и стёганых одеял. Это успех, говорила она себе. Это моя карьера. Именно так я и хочу провести остаток жизни.

Но каждый вечер приходили воспоминания о полевых экспедициях трёхлетней давности в Сьерра-Масатека с проводниками и двумя аспирантами: о времени, когда она частенько опасалась за свою жизнь, когда она была грязна, неустроенна и слишком часто беспомощна в руках судьбы. А теперь она лежит в постели и заново переживает те месяцы. И как бы ни было тогда страшно, думала она, скучно тогда точно не было.

Конечно, она не хотела возвращения в Новую Испанию. Та часть её исследований завершена. В любом случае, сейчас там идёт война. Но интересно, не это ли путешествие изменило что-то внутри неё, разожгло аппетит к… чему? Приключениям? Определённо нет. Но к чему-то, что должно произойти. Очередной вехе. К чему-то важному в её жизни.

В некоторые вечера это становилось почти молитвой. Она помнила, как её мать бормотала вечером молитвы: якобы обращённые к Аполлону, поскольку папа был пайдономосом этого культа, но на самом деле, скорее всего, адресованные земле вокруг их дома в сельской глубинке Нью-Йорка, вдали от городских огней, где звёзды ярко светят на летнем небе и лес полон жизни. Молитвы местным богам, безымянным в Новом Свете, по крайней мере, с тех времён, как были уничтожены или отогнаны на запад аборигены; богам, чьи сивиллы замолкли или никогда и не вещали среди лугов.