Джон Уиндем - Том 4. Чокки. Паутина. Семена времени

— А где Хайморелл?

— Он переселился в ваше прежнее тело.

— Тогда ему здорово не повезло. — Подумав, я прибавил: — Все равно не могу понять. Ведь характер человека меняется в зависимости от жизненных условий. К примеру, я нынешний — далеко не тот, каким был до ранения. Психические отличия возникают из физических. Личность как таковую во многом определяет работа желез. Ранение и наркотики изменили мою психику; еще немного — и я стал бы совершенно другим…

— Кто вам это сказал?

— Так рассуждают многие ученые. То же самое подсказывает и здравый смысл.

— Ваши ученые не постулировали никаких констант? Неужели они не понимают, что должен существовать некий постоянный фактор, на котором сказываются происходящие с человеком изменения? И что этот фактор, вероятнее всего — истинная причина изменений?

— По-моему, речь всегда велась исключительно о гормональном балансе…

— Значит, вы ничего не понимаете в таких вещах.

— Вот как? — Я решил сменить тему. — Что это за место?

— Здание называется Каталу.

— Я имел в виду другое. Где мы? На Земле или нет? Вообще-то, похоже на Землю, но я не слышал, чтобы на ней существовало что-либо подобное.

— Естественно, мы на Земле. Где же еще? Но в иной салании.

Снова непонятное словечко! Какая-то салания…

— Вы хотите сказать, в другом… — Я не докончил фразы. В языке, которому меня обучили, не нашлось аналога слову «время» в том смысле, в котором его понимал я.

— Видите, вы вновь запутались. Мы по-разному мыслим. Если воспользоваться устаревшими терминами, можно сказать, что вы переместились от начала человеческой истории к ее концу.

— Не от начала, — поправил я. — Человечество существовало на Земле до моего рождения около двадцати миллионов лет.

— О том не стоит и говорить! — Небрежным взмахом руки Клитассамина отмела упомянутые мною миллионы лет.

— По крайней мере, объясните, как я сюда попал. — Кажется, в моем голосе прозвучало отчаяние.

— Попробую. Хайморелл проводил эксперименты в течение долгого времени (в этом смысле, я заметил, слово «время» в языке Клитассамины присутствовало), однако ему никак не удавалось добиться полного успеха. Наибольшая глубина, на которую он сумел проникнуть в прошлое, — три поколения.

— Прошу прощения?

Клитассамина вопросительно поглядела на меня.

— На три поколения в прошлое?

— Совершенно верно.

Я встал, выглянул в одно из сводчатых окон. Снаружи сияло солнце, зеленели трава и деревья…

— Пожалуй, вы правы, мне лучше отдохнуть.

— Наконец-то разумные слова. Не забивайте себе голову. В конце концов, долго вы здесь не пробудете.

— То есть я вернусь в свое старое тело?

Клитассамина кивнула.

Променять новое на старое — дряхлое, изувеченное, раздираемое болью…

— Ну уж нет, — заявил я. — Не знаю, где я и кто я такой, однако одно мне известно наверняка — в ту преисподнюю я больше не вернусь.

Девушка посмотрела на меня и печально покачала головой.

На следующий день, проглотив очередную порцию леденцов, которые запил чем-то вроде молока со странным, ускользающим привкусом, я вышел вслед за Клитассаминой в холл и направился было к летающим креслам, но остановился.

— А пешком нельзя? Я так давно не ходил.

— Конечно, конечно.

По дороге несколько человек окликнули ее, а двое или трое — меня. В их взглядах сквозило любопытство, но держались они доброжелательно и не задавали малоприятных вопросов. По всей видимости, им было известно, что я — не Хайморелл, однако они, похоже, не находили в том ничего особенно удивительного. Мы вышли на тропинку, что бежала, лавируя между деревьями. Зеленая трава, яркое солнце — ни дать ни взять Аркадия. Я шагал осторожно, словно ступал по чему-то хрупкому, и наслаждался витавшими в воздухе ароматами. Кровь бурлила в жилах — Боже мой, давно забытое ощущение!

— Где бы я ни оказался, здесь просто здорово.

— Да, — согласилась моя спутница.

Какое-то время мы шли молча, потом я спросил:

— Что вы имели в виду под «концом человеческой истории»?

— То, что сказала Мы полагаем, что человечество достигло пика своего развития. Даже не полагаем, а практически уверены. Иными словами, мы умираем.

— По вашему цветущему виду этого не скажешь, — заметил я, пристально поглядев на девушку.

— Да, тело отличное, — согласилась она с улыбкой. — Наверно самое лучшее из всех, которые у меня были.

Я притворился, что не расслышал последней фразы.

— И в чем причина? Бесплодие?

— Нет. Детей и впрямь рождается не очень много, но то скорее следствие, чем причина. Умирает нечто внутри нас, то, что отличает человека от животного. Малукос.

Про себя я перевел это слово, как «дух» или «душа», что, впрочем, не совсем, как мне кажется, соответствовало истине.

— Значит, у детей…

— Да, у большинства из них малукоса нет. Они рождаются слабоумными. Если так пойдет и дальше, нормальных людей скоро не останется вообще.

Я поразмыслил, чувствуя себя так, словно вновь погрузился в наркотические грезы.

— И давно это началось?

— Не знаю. Саланию невозможно выразить математически. Правда, кое-кто пробует применить геометрию…

— Неужели не сохранилось никаких записей? — не слишком вежливо перебил я, испугавшись, что опять окажусь в дебрях непонимания.

— Почему же, сохранились. Именно благодаря им мы с Хаймореллом сумели изучить ваш язык. Однако они изобилуют пробелами протяженностью во многие тысячи лет. Человечество пять раз стояло на краю гибели. Не удивительно, что множество документов потеряно.

— И сколько же остается до конца?

— Тоже неизвестно. Мы пытаемся продлить свое существование в надежде найти шанс выжить. Ведь может так случиться, что малукос появится вновь.

— Что значит «продлить»? За счет чего?

— За счет переселения. Когда с прежним телом что-то случается или когда человек доживает до пятидесяти лет, он переселяется в новое, в тело кого-либо из слабоумных. Это, — Клитассамина поднесла к глазам ладонь, будто изучая, — мое четырнадцатое тело.

— Выходит, так может продолжаться бесконечно?

— Да, пока есть те, в чьи тела можно переселяться.

— Но… Но это бессмертие!

— Ничего подобного, — снисходительно возразила девушка. — Это всего лишь продление жизни. Рано или поздно с человеком неизбежно что-нибудь происходит, так утверждает теория вероятности. А через сто лет или завтра — какая разница?

— Или через тысячу, — проговорил я.

— Или через тысячу. Роковой день обязательно наступит.

— Понятно. — Лично мне подобное «продление жизни» казалось весьма похожим на бессмертие.

Я не сомневался в том, что Клитассамина говорит правду. События последних дней подготовили мой рассудок к восприятию чего угодно, сколь фантастическим ни выглядело бы это «что угодно». Однако ее слова вызвали у меня в душе бурю возмущения. Некий внутренний цензор, который поселился в сознании едва ли не каждого человека еще со времен пуритан, подсказал мне, что процедура, о которой так спокойно рассуждает Клитассамина, символически сродни каннибализму. Ну что за мир — идиотские прозрачные одеяния, безмятежный образ жизни и вдобавок…