Филип Фармер - Т. 10. Река Вечности. Мир Реки. Рассказы

— Да, я испугался. И даже очень. Но если бы черти набросились на меня, я дал бы им сдачи. Я был настроен вести себя в аду точно так же, как на Земле. Так что им бы пришлось со мной повозиться.

— Охотно верю, — проговорила Филлис. — Ты бы расквасил нос самому Вельзевулу и завязал ему хвост узлом. Но я, Дик, — я ужасно перепугалась. Видишь ли, несмотря на то что меня воспитывали в кальвинистской вере, я, когда выросла, стала атеисткой. А затем агностиком. Я думала, что адский огонь — всего лишь жупел для устрашения людей, принуждающий их быть добродетельными. А добродетель, рожденная страхом, — вовсе никакая не добродетель. И это ясно любому, у кого в мозгах есть хоть одна извилина. Такое учение способно взрастить лишь ненависть, предрассудки и кровопролитие. И, кстати, воинствующий атеизм марксистов — плод все той же средневековой доктрины.

Мой собственный опыт и изучение религиозных вопросов привели меня к убеждению — я не стану углубляться в детали, как и почему я пришла к такому выводу, — что загробной жизни не существует.

Но, пробудившись после крушения самолета, в котором я безусловно должна была погибнуть, я обнаружила, что детские страхи въелись в меня до мозга костей и мне так и не удалось их изгнать. В первый час моей жизни на берегу я думала, что умру от разрыва сердца — так бешено оно колотилось. И я на полном серьезе ожидала, что демоны сейчас уволокут меня в какую-нибудь вечную камеру пыток.

Я глубоко раскаивалась в том, что не верила в женевского Яхве, в предопределение и прочую дребедень, что редко ходила в церковь, а когда ходила, то частенько смеялась над проповедниками или возмущалась лицемерием столпов церкви, и я раскаялась в своих изменах мужу и пожалела о тех словах, что сказала однажды отцу, когда мне было восемь лет.

Потом я наткнулась на человека, пребывавшего в аналогичном состоянии. Только он горевал о том, что забыл обычаи предков, и вкушал запрещенную пищу, и пренебрегал определенными церемониями. Неважно, какого вероисповедания он был. История его точь-в-точь походила на мою, хотя религии у нас были разные.

В общем, поговорив с ним и другими людьми, тоже охваченными паникой, я начала понимать, что сказки, которыми нас пугали в детстве, не могу быть правдой. Иначе мы не оказались бы тут все вместе.

А потом, когда я встретила других — охваченных негодованием и яростью, потрясающих кулаками, услышала их гневные вопли и скрежет зубовный, увидела, как они рвут на себе волосы оттого, что их смешали вместе с остальным человечеством — их, чистых и праведных! — я просто покатилась со смеху. Грех было не оценить такую шутку.

И с тех пор я приняла здешнюю жизнь и согласилась жить день за днем, наблюдая за тем, как текут воды времени.

— Но я, как тебе известно, Фил, не смирился и не собираюсь сидеть на берегу, глядя на воду. Я уверен, что эта планета искусственного происхождения, а значит, существа, ее сотворившие, как бы ни были они умны и сильны, где-нибудь да ошиблись. Хороший сыщик сумеет отыскать ключи, которые они непременно где-то обронили, и выследить их. В основе всей нашей здешней жизни заложена какая-то логика. И если мы ее вычислим, нам станет ясно, зачем нас тут поселили. В один прекрасный день мы поймем смысл существования долины, и граалей, и воскрешения. В один прекрасный день…

— Возможно. Но разве нам удалось понять смысл нашего существования на Земле? Нет. Почему же ты так уверен, что разгадаешь загадку здешнего бытия? Мы знаем только одно: что нас бесплатно перевезли с одной планеты на другую. А может, и не бесплатно. Откуда мы знаем — может статься, мы расплачиваемся за проезд каждую секунду? Возможно, платой являются наши страдания и вопросы без ответов? Возможно, некие непостижимые для нас существа питаются нашими муками, или радостями, или теми и другими вместе?

— Все возможно, — согласился Блэк.

И продекламировал:

— Фицджеральд?.. Хайям? — попробовала угадать Филлис.

— Мое четверостишие, написанное за восемь лет до «Рубайята».

— Я читала твою биографию, но до поэзии так и не добралась. Слишком была занята другими делами.

— Когда будет время, — сказал Блэк, — я тебе почитаю. Великим поэтом я не был, но в каком-то смысле предшествовал Фицджеральду — интересно, где он теперь? — и некоторые считали, что моя поэзия не хуже. Однако никакого признанияи у публики мои стихи не получили. — В голосе его звучала еле уловимая горечь.

— Кстати о времени, — отозвалась Филлис. — Нам здесь не приходится заботиться о еде и крыше над головой, мы можем наслаждаться досугом, однако суетимся от зари до зари, занимаясь ненужными делами. Я прожила с тобой двенадцать лет и лишь сегодня впервые услышала твои стихи. Почему мы не относимся к жизни чуть проще?

— В долине бездельников и без нас полно. — Блэк пожал плечами. — Что до меня, я работаю, потому что хочу. А может, потому что должен. Я должен выяснить — если не «почему», то хотя бы «как».

— Да, понимаю. Я и сама любопытна. Но, — прибавила она не без грусти, — мне хотелось бы хоть чуточку насладиться здешней жизнью. В конце концов, день тут длится всего восемь часов, а за такой короткий срок мало что успеешь сделать. Ночами же при таком примитивном освещении работать невозможно.

— Когда победим Мюреля, немного отдохнем.

— Да, конечно. А потом отправимся в путь по Реке, и снова будет не продохнуть.

Она нагнула к себе его голову и чмокнула в загорелую щеку.

— Дик, ты хочешь знать, кто дергает за ниточки там, за сценой. Но ты даже меня как следует не знаешь.

— Если узнаю, то, возможно, потеряю к тебе интерес.

— Я постараюсь что-нибудь да утаить от тебя, — рассмеялась Филлис.

Блэк пристально посмотрел на нее. Она ответила ему невинным взором серо-голубых глаз.

Они молча достигли подножия холма и пересекли небольшую низину между двумя холмами пониже. Вышли на равнину в милю шириной и стали пробираться по лабиринту, образованному беспорядочно разбросанными хижинами, сооруженными из ветвей и глины и крытыми тростником. Из хижин то и дело выходили люди, все не старше двадцати пяти лет на вид, и здоровались с Блэком и его спутницей. Некоторые, несмотря на прохладу, были совсем обнажены, но тут никто не обращал внимания на наготу. У каждого телемита было за поясом оружие, а в руке — грааль.

— Будь здесь деньги, я дала бы тебе пенни за слово, — проговорила Филлис. — За одно-единственное словечко.

Блэк раздраженно покосился на нее: она прекрасно знала, как он не любит, когда ему мешают думать. Но все-таки, пересилив гнев, ответил: