Филип Фармер - Миры Филипа Фармера. Том 23

— Первые три-четыре дня, — ответил Грибердсон. — Хотя не скажу, что это было очень уж сильное чувство.

Фон Биллман отправился спать, люди разбрелись по шатрам и завязали пологи, а Речел и Грибердсон сидели у костра и смотрели в огонь, лишь изредка поднимая головы, чтобы взглянуть в темноту снежной ночи. Лишь потрескивание хвороста, глухой волчий вой, да отдаленное мычание зубров нарушали тишину. Речел посмотрела на Грибердсона сквозь пламя костра. По щекам ее текли слезы.

— Мы с Драммондом могли быть так счастливы, — сказала она. — По сути дела, у нас не могло быть никаких причин для трений. Нас связывали общие интересы, и часто он бывал со мной очень мил, хотя обычно оставался серьезен. И, потом, нас выбрали для участия в экспедиции — одно это могло сделать его счастливым. Но… — она всхлипнула. — Но что-то случилось. Он стал таким печальным. И все это калечит наши души. Прежнее никогда уже не вернется. Если так будет продолжаться, он попытается убить меня или вас, или нас обоих, или, может быть, покончит с собой. Мне кажется…

— Очень многие люди изначально идут не тем путем. Люди гораздо более нестабильны, чем животные. И эта нестабильность — цена знаний и сложной эмоциональной системы. Самосознание и владение речью необходимы для прогресса и развития. Но за свой огромный потенциал человек платит тенденцией к дисбалансу. И ваш Драммонд — всего лишь один из десяти биллионов неуравновешенных двадцать первого века.

— Эта теория относит и меня к десяти биллионам неуравновешенных, верно? Видит Бог, я сама это знаю. А как насчет вас, Джон?

— Я тоже — человек, к сожалению, слишком человек, — сказал он и чуть заметно улыбнулся. — Но в начале своей жизни, в период формирования, я был несколько иным. Не уверен, что тогда я смотрел на мир сквозь призму, которая во всем была человеческой. Впрочем, заметного влияния на мое отношение к миру это не оказало.

Неустойчивость, о которой я только что говорил, в основном генетическая. Сложная природа нервной системы заставляет человека оступаться. Он делает ошибки, промахи, реагирует на происходящее в уникальной эгоистической манере и заболевает. Болезнь разума — это образ жизни мыслящих, можно сказать так. Думаю, что мне повезло. Я обладаю необычной стабильностью. Но и за это, конечно, я должен платить. Что это за цена…

— Вы так загадочны, — сказала Речел. — Вы много говорили, но не сказали ничего существенного. Что же насчет юности? Вырастили ли вас человеческие существа? Или вы какой-нибудь Маугли, Ромул или Рем? Будь так, все знали бы об этом. Но мне довелось узнать, что вы родились в Кенийском заповеднике и были воспитаны родителями и черными туземцами. Об этом говорят метрики. Я понимаю, зачем вы затеяли этот бессмысленный и загадочный разговор. Вы хотите, чтобы я не думала о Драммонде. Вы очень умны. Но достаточно. Благодарю за участие. Что он делает там, бродя по снегу? Он может заблудиться, встретиться с медведем или львом…

— В этой местности нет гор, так что медведи здесь не водятся. К тому же у них сейчас спячка, — сказал Грибердсон. — Советую вам лечь спать и выбросить все из головы, если получится. Ваш муж скоро вернется, а утром посмотрим, как он будет себя чувствовать. Работы у нас много и…

Он попытался встать, но Речел остановила его:

— Сядьте, Джон! Пожалуйста, только на минуту. Не оставляйте меня!

Он опустился на подушку.

— Хорошо. Я останусь ненадолго, если вам это поможет. Она наклонилась к нему и спросила:

— Джон, вы меня любите?

Он чуть заметно улыбнулся, и она спросила:

— Вы смеетесь надо мной?

— Ни в коем случае, — сказал он. — Я лишь подумал… А, пустяки! Я знавал смелых женщин даже в молодости. Ни одна из них могла бы задать этот вопрос, если бы чувствовала необходимость знать ответ. Но порой я забываю, сколь свободны современные женщины. Впрочем, это к делу не относится. Вы спросили, и я должен ответить. Я нахожу вас очень привлекательной, Речел, и будь вы свободны, я просил бы вашей руки. Но вы замужем, а я старомоден. Я против адюльтера и не буду пытаться воспользоваться тем, что… Я не люблю вас с той страстью и пылом, которые вам нужны. Вы мне очень нравитесь, но я не люблю вас.

Наступила тишина. Что-то белое, вероятно большая птица, промелькнула меж пушистых от снегов ветвей там, куда почти не доставал свет костра.

Наконец Речел сказала:

— Мне казалось, что вы любите меня, но стесняетесь признаться, потому что я замужем. Но вы меня не любите, и я благодарна, что вы сказали об этом с такой прямотой. Хоть это и больно.

— Я редко раскаиваюсь, — сказал он. — Потому что раскаяние не стоит ничего. Но мне жаль, что все зашло так далеко. Это не только делает несчастными Драммонда и вас, это не только унижает Роберта и доставляет неудобство мне, но и мешает нашей работе.

— Мы несем ответственность перед теми, кто послал нас, — сказала она. — Я знаю. Но что я могу сделать, чтобы все изменилось к лучшему?

— Позовите меня, когда Драммонд вернется, — сказал он. — Я встану, и мы постараемся уладить все до завтрака, если, конечно, он придет.

— Не думаю, что он поддастся на уговоры.

— Если нет, то нынешняя ситуация получит дальнейшее развитие.

— Вы так практичны, — сказала она. — И так владеете собой.

— У меня большой опыт.

Он встал и направился к своей хижине, но по пути обернулся.

— Мне не хочется оставлять вас одну, — сказал он, — но никаких причин, чтобы остаться, нет. Если Драммонд к утру не вернется, я пойду за ним. Он взрослый человек, и нечего с ним нянчиться, как с младенцем. Но я — начальник экспедиции и отвечаю за своих людей.

Речел просидела у огня еще десять минут, а затем ушла в свою хижину.

На воташимгов первые проблески зари действовали, как будильник. Стоило лучам света просочиться сквозь шкуры шатра, их глаза открывались. Люди выползали на свежевыпавший снег или в кусты и облегчались, а затем женщины выкапывали угли из золы, подкладывали наструганную лучину, сучья и в очаге — две стенки из камня и крыша — разгорался огонь.

Мужчины собирались вокруг огня, прочищали носы, умывались. Они говорили о предстоящей охоте, которая не обещала быть удачной. Порой у них было вдоволь мяса, и тогда они могли не покидать стойбище неделями. Но, даже оставаясь в жилищах, безделью они не предавались: чинили копья, гарпуны, мастерили новое оружие, обрабатывали кости и слоновые бивни, вырезали фигурки животных для колдовства и фигурки женщин, чтобы не прекращалось изобилие.

Трое ученых позавтракали в мрачной тишине. Грибердсон сообщил о своем решении отправиться на поиски Драммонда, остальные вызвались его сопровождать, но он сказал, что пойдет один. Уложив в ранец еду, боеприпасы и портативную камеру, он ушел, захватив складные снегоступы, но надевать их на глазах у дикарей не стал. Было в свое время условлено, что исследователи не будут демонстрировать перед мадленцами технические новинки. По мнению антропологов двадцать первого века, снегоступы в Европе за двенадцать тысяч лет до нашей эры известны не были. Но все же ученые пользовались ими, когда поблизости не было туземцев. Грибердсон считал эту предосторожность излишней. Если в Европе позднего палеолита не знали снегоступов, значит, путешественники во времени не оставили дикарям в подарок этого новшества. Следовательно, не о чем беспокоиться. Можно надевать снегоступы на глазах у всего племени. Можно научить людей изготавливать их. Знание не сохранится, потому что оно уже было утрачено.