Казимир Баранцевич - Царица бедных. Рассказы

И мы все, сколь бы разноплеменны мы ни были, — принадлежащие одному великому народу, благородная рука которого не раз поднималась для ограждения и защиты слабых, — мы все вправе ожидать, что, приклонив ухо к стонам сотней тысяч поруганных матерей и голодных детей, — этот могущественный народ, как один человек, воскликнет: < В оригинале отсутствует часть текста. — Прим. авт. fb2 >

Сколько раз, проходя мимо знакомого дома, я останавливался перед одним окном нижнего этажа и смотрел на прекрасный аквариум, в котором плавали тупоносые золотые рыбки. Я так привык к этому окну, так пригляделся ко всему, что было на нем и около него, что почти изучил его. По всей вероятности, это была квартира богатого человека. Красивые, всегда белоснежные, занавесы спускались по обеим сторонам окна; сквозь их узоры можно было, — если не разглядеть вполне, то по нескольким предметам, в виде мраморного столика, бронзовых часов, конца бархатной салфетки на столе и проч., — угадать богатую обстановку. На широком подоконнике стояли изящные цветочные горшки с пышными розами и камелиями.

Но меня больше всего привлекал аквариум с его золотыми обитательницами. Он был роскошен, хотя и не велик, — аршин в квадрате. Он был украшен туфом и разноцветными раковинами; в нем были два грота и, посередине, маленький фонтан, постоянно бивший струею кристальной воды.

Иногда, сквозь раздвинутые занавески, я видел стоявшую подле аквариума, в бархатном халате, фигуру сытого, благодушного господина с двойным подбородком. Он протягивал пухлую руку, на мизинце которой блестел солитер, и медленно сыпал крошки белого хлеба рыбкам, подолгу смотря на них своими холодными, такими же как у них, безжизненными глазами.

Сколько раз в зимнюю стужу, в метель, проходя мимо этого окна и дрожа от холода, я все-таки останавливался на минуту, чтобы полюбоваться на рыбок. Случалось, что рядом со мной становился какой-нибудь оборванец и, щелкая от холода зубами, переминаясь с ноги на ногу смотрел на аквариум расширенным жадным взглядом. И мне казалось, что он, этот оборванец, завидовал привольной жизни золотых рыбок их довольству, покою, теплу, которое шло от пылавшего ярко в глубине комнаты камина.

Часто мне приходила в голову мысль, что думают, — если только вообще могут думать, — счастливые обитательницы аквариума? И мне казалось, что они только наслаждались, по рождению усвоивши принцип, что высшее наслаждение в жизни, — есть удовлетворение своих потребностей. Ничто не тревожило их; они не плавали в Неаполитанском заливе, и они не жалели об этом на что им было нужно море с его бурями и опасностями, в котором им самим пришлось бы добывать пищу, тогда как в аквариуме их кормили пухлые руки хозяина.

Но вот однажды летом, проходя мимо знакомого дома, я увидел выходившего из ворот пожилого человека в сюртуке и без шапки, очевидно лакея владельца золотых рыбок. Человек в сюртуке сел на скамейку у ворот и принялся звать:

— Кс… кс… кс… Васька!..

Откуда ни возьмись, к нему подбежал большой рыжий кот и принялся тереться об ноги. Лакей развернул бывший при нем клочок газетной бумаги, взял одну, сове ршенно облезлую, очень противную на вид, золотую рыбку и кинул ее коту. За этой последовала вторая, третья… Покончив со всеми, кот снова принялся тереться об его ноги.

— Ладно! Будет с тебя! добродушно заметил пожилой человек, — больше нет! Ишь, разлакомился!..

И я понял, что это были за рыбки. Это были те счастливые обитательницы аквариума богатого господина, которые состарились и облезли. Аквариум должен был быть полным и был полон: облезлых никуда не годных рыбок спокойно выкидывали и живыми отдавали на съеденье коту, а новых впускали. Очевидно, хозяин с холодными безжизненными глазами— любил только живое золото. Да, он любил только золото!..

Сражение окончилось. Разбитый враг бежал, усеяв поле трупами. На том месте, где гремели пушки и ядра зарывались в землю, санитары с носилками поднимали раненых и, ковыляя, оступаясь на неровной почве, несли к деревне, притаившейся за холмом. Быстро наступала ночь, темной мантии своей закрывая ужасы братоубийства. Изрытое ядрами и гранатами поле, с обнаженными деревьями, с валявшимися кое-где изломанными лафетами и темными фигурами лежавших неподвижно людей, постепенно затягивалось туманом, в котором красно-огненными точками вспыхивали бивачные костры. По узкому пыльному шоссе звеня саблями, возвращались с преследования отряды конницы. Люди ехали молча; слышно было только усталое пофыркиванье лошадей.

И когда все покрылось мраком, все стихло все заснуло на бранном поле, и только костры слабо вспыхивали во мраке, — восточная часть неба вдруг посветлела и из-за зубчатых верхушек леса боязливо, тихо, словно крадучись, показался месяц.

И опять стали видны при его свете изломанные лафеты, брошенное оружие, истерзанные боевым огнем деревья и неподвижно распластанные на земле человеческие фигуры.

Лучи месяца осветили далее белое от пыли, узкое шоссе, серебристую поверхность реки, через реку — мосты с поломанными, частью свесившимися к воде чугунными перилами, потом маленький, безмолвный городок, разрушенный выстрелами, наполовину покинутый жителями, опять шоссе и на нем силуэт одинокого всадника.

Всадник, — молодой солдат, — ехал шагом. Издали казалось, как будто он кланялся кому по временам. Вблизи же сейчас можно было заметить, что он ранен, и ранен в грудь, к которой он прижал свободную левую руку с платком, совершенно красным от крови, сочившейся из раны, и не кланяется, а наклоняется от изнеможения, теряя точку опоры на седле.

Он отстал от ускакавших товарищей, и если бы преследовавший их неприятель не вернулся за поздним временем, он был бы взят в плен.

Но он не думал об этом. Ему было все равно: попасться ли в плен, или остаться на свободе. Он чувствовал смерть в своей груди, рана горела, с каждой минутой силы ослабевали, ослабевали.

Порою ему казалось, что он слышит чудную музыку, словно кто-то невидимый играл за его спиною на арфе; он пробуждался от минутного забвения, схватывал упавшие на шею коня поводья, усиливался шпорами тронуть его сухие, впалые бока, и новая дрема одолевала его, и он снова начинал качаться на седле.

И кто-то методично через каждые две-три секунды слегка стонал. Раненый был убежден, что эти стоны раздавались тут же сбоку; какой-нибудь раненый солдат лежал в канаве или в траве, в стороне от шоссе. Ему казалось даже, что он видит лежащие то тут, то там темные силуэты людей, и это его утешало: все-таки он не был один.

Но вдруг он услышал стон, явственно исходивший из его собственной груди, и ему стало жутко и страшно. Значит, он один в этой темной пустыне Он брошен, покинут всеми и даже около нет ни одного такого же оставленного раненого, как он, с которым бы он разделил свое несчастие…