М. Фоменко - Атом в упряжке

— Шар с пробкой.

— Оставь.

— Вот эта бутылка.

— За борт!

— Консервы.

— За борт!

— Какая-то коробка.

— Оставь.

— Ботинки.

— За борт!

— Какие-то волосы…

Дмитрий Феоктистович покосился на профессора:

— Оставь…

Через полминуты из чемодана было выброшено немало вещей.

Затем последовали вещи Бориса, потом — невзирая на протесты — выбросили профессорский цилиндр, в котором опытный глаз Дмитрия Феоктистович приметил двойное дно и передатчик. Выбросили весь взятый балласт. Но шар едва поднялся.

Между тем, миноносец виднелся теперь отчетливей.

Тогда Дмитрий Феоктистович, достав из кармана веревку, подошел к ничего не подозревавшему профессору, внезапным быстрым движением связал ему руки и под визг и крики, раздавшиеся из профессорского горла, проворно полез по лестнице к шару.

Борис не успел ничего сказать, открыл рот и с ужасом следил за тем, как широкая фигура Журавлева поднималась к клапану аэростата. Его неизменный белый балахон развевался в воздухе, и отважный ассистент больше чем когда-либо походил на огромную чайку, которая качалась на прозрачной веревочной лестнице высоко в сером вечернем небе.

— Дергай за веревку! — раздался сверху голос Журавлева.

Борис дернул и открыл клапан. Из аэростата вырвался воздух, и гондолу резко бросило вниз. Но сразу же вслед за этим Дмитрий Феоктистович бросил новый небольшой шарик с отвинченной пробкой — новую порцию гелия — и аэростат начал ровно и быстро подниматься, пока не скрылся за облаками.

— Уфф! — устало, но довольно вздохнул Журавлев, спустившись с лестницы, и весело посмотрел на профессора.

Но профессор в изнеможении сердито пыхтел и не желал глядеть на обидчика.

Журавлев поманил пальцем Бориса и шепнул ему:

— Ступай, друг, подберись потихоньку к профессору и попроси его рассказать, как он попал к немцам в плен, только на этот раз до конца… И развяжи ему руки.

Борис пополз по гондоле и через несколько минут, после коротких, недовольных, односложных ответов, из профессора наконец вылилось сперва сердитое, но затем увлеченное журчание незабываемой истории, которую прерывали только громкие команды на немецком языке.

— Хальт! Вер да? А вокруг темно и дождь. Ну, понятно, наша разведка…

Тем временем Журавлев, вытащив бинокль, внимательно вглядывался вперед. Граница должна быть уже близко. Но он ничего не сумел разглядеть. Тогда Журавлев надел наушники и начал настраивать свой приемник. Джаз-банд звучал на удивление четко. Казалось, можно было различить утомленное дыхание людей, бивших в тарелки и барабаны. Граница была недалеко. Пора было принимать меры предосторожности.

Опять раскрыт неисчерпаемый источник диковинок — чемоданчик. На небольшую металлическую чашечку для бритья высыпан желтоватый порошок. Порошок облит из бутылки несколькими каплями простой воды. Он слегка зашипел, как шипит сода в стакане воды. Профессору и Борису показалось, что аэростат снова входит в большое белое облако. Но они не обратили на это обычное явление никакого внимания.

Облако, однако, создал не кто иной, как Журавлев — в надежде, что аэростат под этой маской небесного странника благополучно минует опасный участок границы.

Неожиданно загудел мотор. Очевидно, где-то совсем недалеко пролетал самолет. Дмитрий Феоктистович громко откашлялся, затянул свое «тара-тири» и, взяв бинокль, поднес его к глазам. Так он сидел неподвижно до тех пор, пока вскоре в воздухе, где-то сбоку и снизу, не послышался мелодичный, быстро таявший металлический звон, точно ударились друг о друга серебряные кольца. Он на минуту опустил бинокль, снова подсыпал порошка, подлил воды — и пушистое облако, скрывавшее аэростат, понеслось по воздушным путям, проходившим уже над Штатами.

Спустя полчаса искусственное облако развеялось, и путешественники увидели, что они оставили за собой какой-то берег. В чистом, прозрачном воздухе можно было далеко, на самом горизонте, рассмотреть точно граненые, блестящие иглы. Это блестели башни и минареты бывшей турецкой столицы — Константинополя, которая за последние годы превратилась в один из величайших городов мира.

Босфор остался позади. Они приближались к Эгейскому морю — части Средиземного моря, все заметней принимавшего темно-фиолетовый цвет. Красное расплавленное солнце опускалось к самой линии моря. Еще немного — и оно легко коснется своим остро очерченным, словно вырезанным из тонкой бумаги краем резкой границы между небом и морем. Скоро ночь.

Журавлев положил в карман карту воздушных течений, выпрямился и обратился к спутникам:

— Ну, дорогой учитель, вы уже перешли русскую границу к немцам? Уже попали в плен?

Профессор не отвечал.

— Зато я могу вас поздравить — вместо невоспитанного турецкого правительства, которое не встретило нас пушечной стрельбой и восточными сладостями.

— Что? — закричал профессор. — Мы…

— Да, мы в Турции, дорогой учитель, и пусть подданные султана одарят вас расческой из слоновой кости, чтобы причесывать лысину…

— Перестаньте валять дурака, — недовольно сказал профессор, — этого не может быть. Как же вы пролетели мимо пограничной стражи, как же, наконец, вас не поймали в знаменитую металлическую сеть высотой в пятнадцать километров, подвешенную на аэростатах над морем?

— Потому что ловят карасей, да и то на приманку, а я не карась, мой многоуважаемый ученый старец, черт бы вас подрал. Вы не слышали звон?

Профессор был потрясен и тяжело сопел. За него ответил Борис:

— Слышали.

— Ну, так вот. Это я имел удовольствие прорвать ту самую замечательную сеть, которой ваши рыбаки хотели меня поймать. Ну, хватит. Борис, приготовь поплавки. Я открываю клапан.

Медленно съеживаясь, аэростат спустился совсем низко над морем. Борис надул несколько больших кругов, которые должны были поддерживать гондолу на воде, выбросил их за борт, и через несколько минут солнечные брызги Средиземного моря ударились об алюминиевый каркас гондолы. Было уже темно. Только теперь все трое с сожалением вспомнили о консервах, выброшенных в слепом порыве рыбам на удивление.

Профессору позволили вытянуть ноги. Борис приладил к борту лодки два небольших щитка, свернулся бубликом и захрапел. Щитки были запасным ухом и глазом нашего изобретательного ученого. Эти чувствительные стальные мембраны колебались от звуковых и световых волн. При изменении звуков, доходивших извне, они изменяли характер своих колебаний. А за изменением колебаний мембраны должен был последовать негромкий сигнальный звонок телефона, который на ночь подсоединил к уху Журавлев.