Геннадий Прашкевич - Костры миров (сборник)

«Горячее, – деловито пояснял он, двигая белесыми бровками, – горячее, оно, понимаешь, полезно!»

И Сказкин, и Веселое – оба повеселели, вернули вес. Пес Индус с ними подружился.

Однако всему приходит коней.

Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселое к окороку, толщина его (это наблюдалось визуально) неуклонно уменьшалась. Теперь окорок впрямь напоминал мандолину – был пуст и звучен!

И был день.

И пурга кончилась.

Выкатилось из-за сопки ледяное ржавое солнце, празднично осветило оцепеневший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло. Он улыбался: «У меня, ребята, окорок есть. Я вас сегодня угощу окороком!»

Слова дяди Гоши повергли праздничный мир в смятение.

Даже Индус привстал и отвел в сторону виноватый взгляд.

Первым в сенки двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив его с ног, дядю Гошу обошли Индус и Сказкин.

Зная инфернальный характер пса, Серп Иванович, первым ворвавшийся в сенки, как бы не выдержав тяжести, обронил на пол пустой зазвеневший окорок, а Индус (все они были крепко повязаны) подхватил этот окорок и бросился с ним в бесконечные заснеженные огороды, залитые праздничным Солнцем.

Взбешенный дядя Гоша выскочил на крылечко с ружьем в руках.

«Убью! – кричал он Индусу. – Отдам корейцам!»

Дядя Гоша и впрямь передернул затвор, но ружье из его рук вырвал Сказкин.

«Молодец! – отметил про себя Веселов. – И пса сейчас пуганет, и честь наша не будет попрана!»

Но к величайшему изумлению Веселова, Сказкин на самом деле стал целиться в Индуса, уносящего окорок.

– Не стреляй! – завопил интеллигент Веселов, толкая друга под локоть. – Что ты делаешь? Не стреляй!

Тогда голосом, полным раскаяния и испуга, Сказкин шепнул: «А вдруг пес расколется?»

К утру Луна исчезла.

Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли облака или туман; просто вот была, и вот нет ее! Растворилась, как в кислоте. Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями сразу угрюмо и тускло засветились курильские огни. Как елочные шарики поблескивали они в наэлектризованном воздухе, гасли и вновь вспыхивали.

«Прощелыга! – тосковал я по Сказкину. – Фал на гречку сменял, а я загорай в пещере!»

Чем-то недоступным и сказочным казался мне теперь крошечный бедный домик сироты Агафона Мальцева. На печке, сооруженной из разрубленной железной бочки, пекутся лепешки, пахнет свежим чаем, на столике, как маяк-бипер, икает «Селга». А тут?

Шорох текучих шлаков.

Шорох осыпающихся песков.

Шорох грунтовых вод, сочащихся по ожелезненным обнажениям.

Слова старинной морской песни прекрасно вписались в эти таинственные нескончаемые шорохи.

«Эту курву мы поймаем, – отчетливо прозвучало у меня в ушах, – ей желудок прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!..»

Песня, как это ни странно, приближалась.

«Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем – будто знамя…»

Ну, и понятно:

«Змей!»

Это не было галлюцинацией.

С «тозовкой» в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем выцветшем тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную морскую песню, по камням пылил Серп Иванович Сказкин – бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик, бывший бытовой пьяница, и так далее, и так далее. Он был трезв, но явно перевозбужден приступом храбрости. Тельник пузырился от ветра, белесые глаза хищно обшаривали обрывы.

– Начальник! – время от времени выкрикивал он. – Почты нет! Совсем нет! Тебя тут не съели?

– Тише, организм! – негромко окликнул я Сказкина.

Серп Иванович поднял голову и дерзко усмехнулся:

– Не боись! У меня «тозовка»!

Серп Иванович Сказкин презирал страх.

Серп Иванович Сказкин шагал по своей земле, по своей суше, по своему собственному берегу; он, Венец эволюции, снисходительно глядел на медуз, парашютами повисшими в бездне, он снисходительно оценивал тишину, мертво павшую на кальдеру после исполненного им гимна.

Серп Иванович был прекрасен.

И я устыдился своих недавних дурных мыслей о нем.

Но в смутной глубине пораженной бухты, в ее утопленных одна в другой плоскостях уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва угадываемое глазом движение. И зная, что это может быть, я рявкнул из пещеры:

– Полундра!

В следующий миг пуля с треском раскрошила базальт над моей головой.

Без какого-либо интервала, рядом, на выступе, мгновенно миновав рыхлую осыпь, с разряженной «тозовкой» в руках и с рюкзаком за плечами, возник Серп Иванович.

– Чего орешь? – спросил он.

И тут же добавил:

– Ладно, не отвечай. Сам вижу.

И испуганно подобрал свисающие вниз ноги.

– Он нас не достанет?

– Это не он, – уважительно объяснил я. – Теперь у него есть имя. Я назвал его Краббен!

– Краббен? О, какой большой! Он хотел меня укусить?

– Нет, – сказал я. – Он хотел тебя съесть.

Я жадно рылся в рюкзаке:

– Где хлеб, Сказкин?

– Он что, ест и хлеб?

– Глупости! – отрезал я. – Краббен питается активными формами жизни.

И спросил:

– Ты с Агафоном пришел?

– Вот насмешил, начальник! Чтоб Агафон, да в гору полез?!

– А когда его ждать?

– Зачем его ждать? – удивился Сказкин.

– Подожди… – До меня дошло. – Ты зачем бегал к Агафону?

– «Тозовку» взять.

Я поперхнулся, откашлялся и схватил Серпа за покатое плечо:

– Ты ничего не сказал Агафону о Краббене?

– Что я – трепач? – ухмыльнулся Сказкин. – Забрал «тозовку» – и обратно. Сами управимся! Зачем нам Агафон? Учти, начальник, я и конюхом был!

Он поднял на меня взгляд и ахнул:

– Начальник! Ты где нахватался седых волос?

– Покрасился… – буркнул я.

И отвернулся.

Действительно, о чем тут говорить?

Вон на песке валяется метровая сельдяная акула.

Час назад ее не было, а сейчас валяется. Сельдяную акулу не берет даже армейский штык, а сейчас она вспорота, как консервная банка.

Это даже Сказкин оценил. До него, наконец, дошло – влипли! Но вслух он просто сказал:

– Начальник! Я о тебе думал!

Лоция Охотского моря. Второе пришествие. Все для науки. Человек-альбом. Серп Иванович не сдается. Кстати, о проездном. Плач в ночи над океаном. Сируш, трехпалый, мокеле-мбембе. Как стать миллионером. «Берегись, воздух!» Удар судьбы.

Ветры, дующие с прибрежных гор, бывают настолько сильными, что на всей водной поверхности залива образуется толчея, воздух насыщается влагой, а видимость ухудшается. Поэтому входить в залив Львиная Пасть при свежих ветрах с берега не рекомендуется. Летом такие ветры наблюдаются здесь после того, как густой туман, покрывавший ранее вершины гор, опустится к их подножью. Если вершины гор, окаймляющих залив, не покрыты туманом, можно предполагать, что будет тихая погода.