Роджер Желязны - Игра крови и пыли (сборник)

— Вот как? И ощущать при этом страх?

— И ощущать страх. И вместе они составляют великий катарсис истинной трагедии.

Он икнул.

— А сам персонаж трагедии, за которого вы все это переживаете? Он ведь должен быть велик и благороден?

— Верно,— он кивнул, как будто я сидел по другую сторону стола.— И в последний момент, перед самой победой неизменного закона джунглей, он должен прямо взглянуть в безликую маску бога и вознестись на этот краткий миг над жалким голосом своей природы и потоком событий.

Мы оба посмотрели на часы.

— Когда ты уйдешь?

— Минут через пятнадцать.

— Отлично, у тебя есть время послушать запись, пока я оденусь.

Он включил проигрыватель и выбрал пластинку.

Я неловко поежился.

— Если она не слишком длинная...

Он оглядывал свой пиджак.

— Пять минут восемь секунд. Я всегда считал, что эта музыка написана для последнего часа Земли.— Он поставил пластинку и опустил звукосниматель.— Если Гавриил не появится, пусть тогда это сработает.

Он потянулся за галстуком, когда в комнате запрыгали первые ноты «Саэты» Майлза Дэвиса — как будто раненая тварь карабкается на холм.

Он подпевал себе под нос, причесываясь и завязывая галстук. Дэвис отговорил медным языком о пасхальной лилии, и мимо нас шла процессия: ковыляли Эдип и слепой Глостер, ведомые Антигоной и Эдгаром; принц Гамлет отдал салют шпагой и прошел вперед, а сзади брел черный Отелло, за ним Ипполит, весь в белом, и герцогиня Мальфийская — парад памяти многих тысяч сцен.

Музыка отзвучала. Филипп застегнул пиджак и остановил проигрыватель. Аккуратно вложив пластинку в конверт, он поставил ее на полку между другими.

— Что вы собираетесь делать?

— Прощаться. Здесь неподалеку вечеринка, на которой я не собирался быть. Думаю, сейчас я туда зайду и выпью. Прощай и ты. Кстати,— спросил он,— а как тебя зовут? После десятилетнего знакомства я должен тебя хоть сейчас как-то назвать.

Полусознательно он предположил одно имя. До сих пор у меня имени не было, так что я взял это.

— Адрастея.

Он снова скривился в усмешке.

— Ни одной мысли от тебя не скрыть? Прощай.

— Прощайте.

Он закрыл за собой дверь, а я проскользнул сквозь полы и потолки верхних этажей и поднялся вверх в ночное небо над городом. Один из глаз в доме напротив мигнул и погас, а пока я смотрел, погас и другой.

Вновь бестелесный, я скользнул вверх, желая встретить хоть что-нибудь, что я мог бы ощутить.

...Я ЭТО «?слушатели пораженные точно, застывают они и, звезды блуждающие небытия из вызывает горя вопль ЧЕЙ»...

Он продул дым через сигарету, и она удлинилась.

Он взглянул на часы и осознал, что стрелки движутся в обратную сторону.

Часы сказали ему, что десять часов тридцать три минуты вечера сменились десятью часами тридцатью двумя минутами.

А потом наступило что-то вроде отчаяния, так как он знал, что ничего не сможет с этим поделать. Он был в ловушке — двигался в обратном направлении через последовательность прошлых действий. Просто он не уловил предупредительного симптома.

Обычно возникал призматический эффект, проблеск розовой статики, сонливость, миг обостренного восприятия...

Он переворачивал страницы слева направо, его глаза бежали по строчкам в обратном направлении.

«?воздействие такое оказывает горе чье, это КТО»

Он беспомощно наблюдал из глубины глаз, как действует его тело.

Сигарета достигла своей изначальной длины. Он щелкнул зажигалкой, огонек впрыгнул внутрь, и он выстрелил сигарету в пачку.

Он зевнул. Наоборот: сначала выдохнул, потом вдохнул.

Обман чувств, объяснил ему доктор. Горе и эпилепсия породили уникальный синдром.

У него уже был припадок. Диалантин не помогал. Это были послетравматические локомоторные галлюцинации, порожденные тревожным состоянием, усугубленные припадком.

Но он не поверил, не мог поверить, после того как в обратном направлении прошло двадцать минут, после того как он поставил книгу на пюпитр, поднялся, прошел через комнату спиной до встроенного шкафа, повесил халат, в обратном порядке надел рубашку и спортивные брюки, которые носил с утра, попятился к бару и начал изрыгать мартини глоточек за прохладным глоточком, пока бокал не наполнился до краев, и не пролилось ни единой капли.

Предвкушение солоноватости маслины, и все вновь переменилось. Секундная стрелка на наручных часах бежала в обычном направлении.

Часы показывали 10 часов 7 минут.

Он почувствовал, что может двигаться, как пожелает.

И вновь выпил мартини из полного до краев бокала.

Теперь, если остаться верным прежней последовательности, он переоденется в халат и попытается читать. Вместо этого он смешал еще один коктейль.

Теперь последовательность нарушилась.

Теперь ничего не произойдет так, как оно, по его впечатлению, произошло в обратном порядке.

Теперь все стало по-другому.

И все доказывало, что случившееся было галлюцинацией.

Даже идея, что движение в каждом направлении заняло двадцать шесть минут, была попыткой разумного объяснения.

Нет, ничего не произошло.

...Не следует пить, решил он. Это может вызвать припадок.

Он засмеялся.

Вообще-то — чистое безумие.

Вспоминая, он выпил бокал.

Утром он по обыкновению обошелся без завтрака, отметил про себя, что уже довольно поздно, принял две таблетки аспирина и тепловатый душ, выпил чашку кофе и вышел на прогулку.

Парк, фонтан, детишки пускают кораблики, трава, пруд — он ненавидел их всех, и утро, и солнечный свет, и голубые разводы между башнями облаков.

Он сидел и ненавидел. И вспоминал.

Если он на грани психического срыва, решил он, то уж лучше сразу сорваться, а не пошатываться на краю.

И он помнил почему.

Но все было ясным, таким ясным — утро, и все. Резким, отчетливым, пылающим зеленым огнем весны под знаком Овна. Апрель.

Он смотрел, как ветер громоздит ошметки зимы у далекой серой ограды, видел, как он гонит кораблики через пруд к топкому берегу в отпечатках детских следов.

Фонтан раскидывал холодный зонт над позеленевшими бронзовыми дельфинами. Солнце зажигало струи огнями, стоило ему повернуть голову. Ветер ворошил их.

На бетоне, сбившись кучкой, птицы клевали огрызок шоколадного батончика в красной обертке.

Воздушные змеи покачивались на хвостах, пикировали к земле, вновь взмывали, подчиняясь невидимым нитям, которые держали мальчишки. Телефонные провода были увешаны планками каркасов, облеплены рваной бумагой — обломанные нотные знаки, смазанные глиссандо.

Он ненавидел телефонные провода, воздушных змеев, детей, птиц.

Хотя больше всего он ненавидел себя.