Юрий Рытхэу - Интерконтинентальный мост

— Лет двадцать назад мы закончили снос старых пятиэтажных домов, построенных здесь в семидесятых, восьмидесятых годах прошлого столетия и даже несколько позже, — рассказывал председатель горсовета. — Полностью очистили от старых зданий набережную и поставили вот эти двадцатиэтажные дома… Но вот там сохранилось еще несколько старых построек и дом, в котором жил Евгений Таю.

От небольшой площадки перед зданием Управления морского порта вверх, к улице Чукотской шла широкая мраморная лестница. По ней Петр Анкатагин и Иван Теин поднялись вверх. Мемориальная доска была собственно не доской, а специально обработанной кожей от байдары. Она была заключена между двумя прозрачными пластинами, за которыми блестела надпись: «Нутку 1972–1995 гивик ганымытвален ынкъам гэмигчирэтлин тэкэлиныльын Таю» [6] «Здесь в 1972–1995 годах жил и работал писатель Таю». .

— Дом этот давно нежилой. Там помещается склад морского порта, хранятся разные точные приборы.

Спускаясь обратно на набережную, Иван Теин остановился и спросил Петра Анкатагина:

— А вы кто по специальности?

— Музыкант, — почему-то смущенно ответил Анкатагин. — Флейтист. Тут нас четверо музыкантов. Квартет. Элюч из Сиреников, Уви из Нунлиграна, я да начальник порта Сергей Умкатагин.

— И часто играете?

— Раз в неделю репетируем, а концерты раз или два в месяц. Хотелось бы почаще.

А когда вертостат поднимался над озером Эстихет, Иван Теин с удивлением подумал, что в советских учреждениях Чукотки многовато людей искусства.

Приезжая с Иналика, Адам Майна только ночевал у себя, а все остальное время проводил в других домах, где его рассказы о жизни на острове Малый Диомид выслушивались с огромным интересом. Спрашивали обо всем, даже о том, что хорошо сами знали. Интересовались погодой, словно за это время климат в Беринговом проливе как-то существенно мог измениться. По-прежнему ли летнее солнце садится за остров Ратманова, гнездятся ли тупики и кайры на тех же местах, слышен ли грохот прибоя и шелест льдин?

Иногда Адам Майна выходил из себя:

— Солнце давно не заходит за остров Ратманова! Большевики передвинули закат в другую сторону и переименовали в восход! Тупики и кайры отказались гнездиться в скалах и предпочитают рожать живых птенцов, а прибой неслышен и тих, так что в ненастье до уха доносится лишь мышиный скреб в старой мясной яме Аяпана!.. Да вы что! Ваши мужья только вчера были на острове, свежевали моржа! Ничего там не изменилось. И все слышно! После того взрыва, когда меня засыпало, строители работают аккуратно.

Так и было на самом деле. А приезжал Адам Майна, стосковавшись по людям. Как ни хорошо было ему на родном острове, в своем старом доме, все же иной раз так хотелось услышать живой человеческий голос, детский смех да просто собачий лай, что он срывался с места и ехал на Кинг-Айленд.

Близким друзьям Адам Майна жаловался:

— Боюсь этих роботов. Иной раз в ночи мерещится: стоит он, проклятый, на пороге и поблескивает глазами-прожекторами. Такой ужас охватит тебя, даже речь отнимается… А может, впрямь они приходят? Иной раз встанешь поутру, выглянешь за порог, и будто кто-то убегает вдаль, так тяжело топочет, даже земля слегка содрогается. Призовешь духов — охранителей очага, а их-то нет. Они, видать, тоже перекочевали на Кинг-Айленд. Без них неуютно.

Но близкие старика знали, что он тайком перевез обратно на Иналик своих домашних духов-охранителей.

Побывав на Кинг-Айленде, утолив жажду общения, Адам Майна начинал собираться обратно на Иналик, объясняя скорое возвращение необходимостью быть на своем месте Главного хранителя. Он напускал на себя важность, чтобы не вызывать излишней зависти земляков, тоскующих по своей родине, по исхлестанному суровыми ветрами, окутанному туманами куску серой скалы в бурных водах на стыке двух океанов.

И еще одна причина гнала старика с чужого ему острова — видимое изменение в обычаях и поведении земляков и родичей. С утерей родного острова они словно утратили и нечто другое. Исконное занятие иналикцев — морской зверобойный промысел — потеряло для них жизненно важное значение. Они больше не зависели от того, сколько моржей им удастся добыть, сколько заготовить на зиму. Денежная компенсация за отчуждение Иналика позволяла им жить безбедно, не выходя за порог своих теплых домов.

Порой создавалось впечатление, что охотники уплывали в море не в поисках пищи, а чтобы вернуться к себе, в свои воспоминания, ощутить былую уверенность, когда жизнь твоя зависела от твердости твоей руки.

И еще одно: каждый охотничий вельбот, байдара непременно заворачивали в Иналик якобы для отдыха, починки снаряжения или будто из-за нехватки горючего.

Охотники радостно высаживались на берег, словно они и впрямь вернулись к себе домой. Они разбредались по своим покинутым хижинам, и над Иналиком повисала тягостная мрачная тишина тайных сдержанных рыданий, скупых мужских слез, мысленных обращений к полузабытым богам полузабытыми словами древних заклинаний.

Почему-то земляки, когда ночевали в своих остывших, осиротевших домах, не зажигали электрического света, хотя Иналик был снова подключен к источнику энергии. Мерцали свечи, а некоторые находили древние каменные жирники и зажигали их, возвращаясь к видениям прошлого, в свою молодость вместе с вдыхаемым острым запахом тюленьего и моржового жира.

Сидя на берегу пролива в одиночестве и глядя на темную громаду острова Ратманова, Адам Майна размышлял о времени, о тех следах, которые оно оставило в его долгой жизни. События, пережитые события — вот что дает ощущение времени, что метит проходящие мгновения в памяти. Впервые движение времени Адам Майна почувствовал, когда от него ушла Линн Чамберс. Да, где-то было записано время его рождения, ведь Адам Майна появился на свет, когда маленький Иналик переживал великое приобщение к достижениям цивилизации, техники, когда считалось, что каждый эскимос должен быть грамотным и закончить по меньшей мере начальную школу. Но время рождения затерялось в прошлом, даже детство отдалилось в прекрасную пору сновидений, когда видишь себя снова ребенком, прильнувшим к материнской груди. А потом время как бы прервалось, остановилось, потому что пришла молодость, время ощущения силы, вечности и непрерывности бытия. Даже и не думалось о том, что это когда-нибудь кончится, и пожилой возраст и старость брезжили где-то очень далеко, почти за пределом мыслимого. Казалось само собой разумеющимся быть всегда молодым. После отъезда Линн Чамберс Адам Майна понял, что молодость уже позади, и даже далеко позади…

А теперь события покатились с такой стремительностью, что иные из них осмысливались уже задним числом — мозг не поспевал за ними, и даже переживания и ощущения запаздывали. Груз событий начинал ощутимо давить на плечи, и Адам Майна физически чувствовал это, особенно к вечеру, когда солнце уходило за остров Ратманова и долгая тень протягивалась по проливу к Иналику, словно пытаясь дотянуться до острова-брата.