Дэвид Зинделл - Экстр

Впрочем, вряд ли его можно было назвать обыкновенным, запах Тамары, смесь гормонов, эфиров, пота, сладких аминокислот и мандаринов – запах, который Данло частью своего существа уловил еще до того, как ее увидел. Они плавали в воздухе, молекулы памяти, сто разных составляющих, которые глубинная часть сознания Данло складывала в ароматическую мозаику Тамары. Нюансы и оттенки этой мозаики всегда хранились в нем, но сейчас один из оттенков стал слишком сильным, слишком ярким. И Данло ощутил красную едкость пота и страха. Раскаленные иглы этого запаха вонзались сквозь ноздри в нос. Данло в тысячный раз открыл глаза – но не в невернесском зале два года назад, а в чисто убранной медитационной комнате Тамары, теплой и яркой от горящих свечей.

Падение все-таки состоялось – но не в любовь. Данло выпал из возвращения, из воспоминания, и Тамара тоже. Сидя напротив, она смотрела на него широко открытыми глазами.

На лбу у нее проступила испарина, шея влажно блестела при свечах. В ее пристальном, глубоком взгляде не было любви – только чувство поражения и страх. Как будто она почти что разглядела в Данло нечто глубокое, что так отчаянно хотела увидеть, – но, подобно птенцу талло, еще не готовому вылететь из своего горного гнезда, отвернулась от этой ужасающей бездны. И от себя самой.

– Прости меня, Данло.

– Не говори пока ничего.

Тамара, глядя на свечи, вытерла пот с лица.

– Прости, прости.

– Ш-ш, успокойся. Мы придумаем что-нибудь и вернемся туда.

– Но я не хочу возвращаться. Я не могу.

– Мы были уже так близко.

– Нет-нет. Прошу тебя.

Данло после своего первого приема каллы понял, что есть вещи, которые никому не хочется вспоминать. Тамара, погрузившись в воды воспоминания, достигла, видимо, такой стадии, вынудившей ее обратиться в бегство. Каждый человек, занявшись мнемонированием, рано или поздно обнаруживает в себе нечто темное и страшное, не оставляющее иного выбора, кроме бегства или смерти (так по крайней мере ему кажется). Но Тамара все еще колебалась на грани воспоминания, хотя Данло и не думал, что она, как он, достигла полного возвращения. Он видел это в ее темных, встревоженных глазах.

Одно его слово или несколько мгновений молчания могли вернуть ее в себя, в потоки памяти, струящиеся глубоко под наружными страхами. Но он не мог насильно возвращать ее туда, куда она идти не хотела. Это правило обязательно для всякого, кто руководит другим в воспоминании. Даже Томас Ран не посмел бы гнать кого-то сквозь тени и тернии памяти к месту неизведанных возможностей, где обитает подлинный ужас.

– Ну ничего, ничего. – Данло придвинулся к Тамаре и обнял ее. – Все хорошо.

Она молчала, прильнув к его груди. Он касался губами ее головы, вдыхая милый запах ее волос и горечь пота, стекающего по шее. Потом Тамара освободилась, встала и с невероятной быстротой стала тушить свечи. Легкий шипящий звук повторился тридцать три раза, и по комнате поплыл тошнотворный запах разогретого воска. Стало совсем темно, если не считать проникающего в окна звездного света.

При этом свете, слабом и холодном, Данло увидел, как Тамара, подойдя к вазе с рододендронами, вынула один цветок и переломила его стебель. Она взяла Данло за руку, сунула цветок в нее и сказала:

– Мне очень жаль – мы и правда были совсем близко.

В ту же ночь, когда они спали на шкурах в каминной, Тамара начала видеть сны. Данло проснулся от того, что она ворочалась, и стал гладить ее шелковистые волосы, вслушиваясь в ее тяжелое, неровное дыхание. Потом она принялась жалобно стонать и шептать странные, непонятные ему слова. Когда дело дошло до крика, Данло легонько прижал пальцы к ее губам, чтобы ее дух не вышел наружу и не заблудился во тьме, чтобы никогда, быть может, не вернуться обратно. Чувствуя пальцами ее жгучее дыхание, он склонился над ней и поцеловал ее разгоряченный лоб.

– Ш~ш, ми алашария ля, шанти, шанти, – прошептал он. – Усни, моя женщина, усни.

Но она так и не уснула – вернее, не погрузилась в прохладный, глубокий, целительный сон без сновидений, единственный подлинный сон, доступный человеку, как думают алалои (и цефики). Ее мучили яркие, бросающие в дрожь и пот видения. Ближе к утру она проснулась, крича и цепляясь за Данло, а потом припала к его груди и разрыдалась. Немного придя в себя, она дрожащим голосом рассказала ему свой сон, в котором дралась на ножах с каким-то безглазым мужчиной.

Она сказала, что убила его. Под небом, где горели три луны, полные и красные, как капли крови, она вонзила в безглазого свой нож и вырезала сердце у него из груди.

– Это было так реально, – сказала она. Они сидели на шкурах, и Данло держал ее за руки, а она со слезами на глазах говорила: – Никогда еще у меня не было такого реального сна.

Данло, выслушав ее рассказ, обратил особое внимание на три зловещие луны, под которыми Тамара, охваченная ужасом и ликованием, вела свой смертельный бой. По их конфигурации – Тамара сказала, что они стояли на небе низко, образуя равнобедренный треугольник, – он определил, что ей приснились знаменитые красные луны Кваллара. И это было странно, поскольку Тамара сказала, что никогда не видела фотографий этой мрачной планеты и не знала, что у Кваллара вообще есть луны.

– Все это было как будто не во сне, а наяву, – говорила она. – Когда я… убила этого человека, я взглянула на луны и почувствовала силу их притяжения. И кровь на ноже почувствовала, такую влажную, теплую – ужас, ужас. Как будто я бодрствовала во сне и переживала этот жуткий бой миг за мигом и не могла проснуться, потому что и не спала вовсе. Я переживала это раз за разом. Не знаю, как такое возможно, но это было так реально – слишком реально, чтобы не быть реальностью, вот что меня пугает. Я до сих пор ощущаю в ладонях его сердце, скользкое, окровавленное. И живое – оно еще билось, когда я взяла его в руки. Я не могу этого забыть, Данло, я никогда не забуду.

Она не отрываясь смотрела Данло в глаза и сжимала его руки в своих, как будто хотела убедиться, что в самом деле проснулась и он столь же реален, как твердые паркетины, на которых они сидели.

– Ты знаешь что-нибудь о шестнадцатом состоянии мнемоники? – спросил ее Данло.

– Не помню точно.

– Мнемоники называют его возвращением-сном. В нем, как и в шестьдесят первом, человек переживает заново какой-то момент своей памяти, но не наяву, а во сне. Возможно, ты просто перешла из одного режима возвращения в другой.

– Но если это только сон, значит, то, что мне снилось, нереально.

Тамара заглядывала ему в глаза с надеждой потерпевшего кораблекрушение, который ищет в небе знакомую звезду. Страх, переполнявший ее, передавался и Данло.

– Иногда сны бывают реальными, – тихо заметил он. – Иногда нам снится то, что мы помним. В состоянии возвращения-сна эти воспоминания так реальны, что нам кажется, будто мы переживаем их снова. В каком-то смысле так оно и есть.