Дэвид Зинделл - Война в небесах

Я — не я. Я Хануман ли Тош. Я это он, а он это я, и нет между нами разницы. О, Хану, Хану, я никогда не видел тебя по-настоящему, не знал, кто ты на самом деле.

Лежа, как труп, на полу, Данло наконец понял, как отчаянно Хануману хочется умереть. Но он не может умереть, не станет умирать, потому что он, мучаясь в аду своего существования, всегда сохраняет ощущение собственного “Я”. Он цепляется за это, как ребенок цепляется за руку отца на краю утеса над огненным озером. Его ужасает опасность погибнуть в пламени, но он не находит в себе мужества вскарабкаться чуть выше, где ждет его отец.

Целую вечность Данло оставался в одном с Хануманом адовом пространстве. Он падал, и горящие атомы сознания крутились вокруг и пронизывали его насквозь, однако ему казалось, что он не движется вовсе. Он тоже хочет умереть — он должен умереть, он заставит себя умереть, потому что жить ему больше незачем. Покончить с жизнью значит полностью исчезнуть в отсутствии чистого бытия, а он в отличие от Ханумана никогда не боялся этой разновидности персонального уничтожения.

Да, он такой же, как Хануман ли Тош, но он еще и Данло Дикий, Светоносец, сын Солнца и Мэллори ви Соли Рингесса.

Смерть сама по себе не ужасает его, но он боится другого — того, что только начинает шевелиться в нем и что он пока не совсем ясно видит. Оно сияет ярким белым светом, как звезда, и ждет его во всей своей бесконечной дикости и странной красоте. Оно ждет внутри, за той же запертой дверью, что и смерть, и он знает, что в своем стремлении соединиться с Джонатаном и всеми отцами и матерями своего племени на той стороне ему придется встретиться с этим лицом к лицу.

Одна дверь, и только одна, открывается в смерть, которой я жажду. Почему же тогда я не могу найти к ней ключа? Чего я боюсь по-настоящему?

В красном хаосе, который клубился и трепетал вокруг него, как погребальный костер его сына, возникла золотая дверь.

Она парила за самым пределом его досягаемости, окаймленная по краям ярким белым светом. Данло знал, что она ведет в самую глубину его “Я”, и если он хочет найти последний ключ к сознанию и приказать своему сердцу перестать биться, он должен открыть ее и войти.

Данло, Данло, ти апашария ля шанти. Соверши это путешествие и обрети покой по ту сторону дня.

Грудь Данло непроизвольно вздымалась и опускалась, поддерживая в нем жизнь, но в остальном его тело, лежащее под длинными окнами башни, оставалось неподвижным. За стенами собора выл ветер, и Данло слышал зовущие его голоса — но когда он прислушивался к самым глубоким своим ощущениям, крики и шепоты, надрывающие ему сердце, шли, как ни странно, не извне, а изнутри. Хайдар, Чандра и все его родичи звали его к себе, и отец с матерью тоже, и Джонатан. Они призывали его вспомнить, как они страдали, и остаться живым в то самое время, как они зовут его прочь из страха, столь полно овладевшего им.

Данло, Данло, единственный выход наружу ведет внутрь.

Один из голосов в холодном ветре, пробирающем его душу, звучал громче других, высокий и резкий, ужасный и прекрасный — голос Агиры, снежной совы, его второго “Я”. Агира призывал его быть мужественным и найти выход из огненной клетки бытия, призывал вспомнить, кто он есть на самом деле, вспомнить то единственное, что имеет значение.

Данло, Данло, единственный путь наружу ведет внутрь, в центр тебя самого. Но чтобы дойти туда, ты должен сначала вспомнить разгадку.

Внутри у Данло сверкнула молния, и ему показалось, что некая великая тайна открылась перед ним. Но то была лишь игра его второго зрения, лишь окно в мультиплекс, завлекающее легкий корабль в пламя голубой звезды-гиганта. Данло лежал оцепеневший, потрясаемый страданиями всех, кто умер до него, и не мог вспомнить даже саму загадку, первую из Двенадцати Загадок, не говоря уж об ответе на нее.

И тогда Агира тонко и страшно прокричал в нем: Как поймать красивую птицу, не убив ее дух?

И тогда Данло понял, что должен знать ответ, что он всегда его знал. Разгадка жила в снегу, и в ветре, и в обрызганных кровью камнях пещеры, где он родился. Она жила в земле кладбища деваки, и в единственной клетке водоросли, поглощенной снежным червем, и в чешуйке моржовой кости от сломанного бога. Память обо всем содержится во всем. Чтобы решить эту загадку, он должен заглянуть в углеродные атомы материнской алмазной сферы и отцовского алмазного кольца, которое он теперь носит на собственном мизинце.

Он должен заглянуть в себя самого — тогда в его синих глазах вспыхнет вторая строка двустишия, и он услышит ее музыку в своей крови; она пройдет сквозь его сердце молекулой кислорода, составившей часть последнего вздоха Джонатана.

Разгадка лежала в нем, как два безупречных алмаза. От него требовалось только опустить руку в ад своего бытия и достать алмазы из огня. Два слова, два простых слова, которые дед, посвящая Данло в мужчины, не успел вымолвить перед смертью; Данло сам должен вспомнить эти страшные слова, которых никогда не слышал. Может ли он сделать это?

Он должен; он должен заставить себя вспомнить, иначе ему никогда не завершить путешествия, начатого так давно.

Как поймать красивую птицу, не убив ее дух?

И ответ пришел к нему сам собой: Стать небом.

И тогда дверь наконец отворилась; Огненный вихрь налетел на него, насытив своей страшной энергией, и Данло переступил порог обиталища жизни и смерти. Он наконец освободился от Данло Дикого, Данло Пилота, Данло Миротворца и Светоносца и от других своих ипостасей, которые держали в плену его наиболее истинное и глубокое “Я”. Он смотрел в мерцающие звездами небеса и пытался объять то ужасное и прекрасное существо, которым был на самом деле.

Синева внутри синевы внутри…

Но способен ли он это объять? Единство, объединяющее все сознание, всю материальную реальность, сияло так ярко, что ослепляло его, плавило его тело, разум и душу. Оно горело светом внутри света, бесконечно ярким, бесконечно ясным, бесконечно глубоким. Это чудесное единство было парадоксальным по самой своей природе, ибо обитало само в себе вне времени и вне разнообразия внешней вселенной. Оно непрестанно двигалось, образуя узоры прекраснее соборных витражей, и при этом в каждой точке своей оставалось тихим и неподвижным, как свежевыпавший снег. Оно было более пустым, чем черная межгалактическая пустота, и при этом полным, как голубая фарфоровая чаша, до краев налитая асаллой. Оно являло собой невообразимый промежуток между моментами времени и при этом вмещало в себя возможности всего сущего. Оно было везде одинаковым, как вода в безбрежном океане, и, как вода, неделимым — в том смысле, что деление воды на литры, унции и капли только увеличивает ее количество. Но еще больше Единство напоминало жидкие самоцветы, как будто бесчисленное множество алмазов, изумрудов и огневитов расплавилось в сплошную сверхсветовую субстанцию, каждая точка и частица которой отражает свет каждой другой.