Дэвид Зинделл - Война в небесах

Данло перехватил и сломал его другую руку. Потом зашел ему за спину, дернул его на себя, и они вместе рухнули на каменный пол. При падении сломанные кости Ханумана прорвали кожу и золотой шелк рукавов. Острый зубец вспорол руку Данло, как нож, и кровь Ханумана въелась кислотой в его кровь, а дыхание Ханумана, выходящее наружу резкими, отрывистыми толчками, смешалось с его дыханием.

— Убей его! — завопил Эде — он, как видно, начал сильно сомневаться в верности Данло ахимсе. — Убей, пока он тебя не убил!

Но Хануман, лежа на боку с зажатой внизу рукой, мог теперь шевелить разве что губами. Данло навалился на него сверху, как тигр на ягненка, придавил коленями его ноги и мощным туловищем — его хрупкое тело.

Никогда не убивай, вспомнил Данло — но другой, куда более глубокий голос отозвался изнутри: Пожалуйста, папа, живи, чтобы мои братья и сестры тоже могли жить.

Данло смотрел сверху на Ханумана, и кровь из его сломанного носа стекала Хануману на лицо. Капля за каплей падали на мертвенно-бледную кожу, как красные слезы. Под башней, на улицах у собора, шипели лазеры, свистели пули и кричали люди. Кибершапочка на голове Ханумана вспыхнула, и Данло догадался, что Хануман связывается с кем-то — очень возможно, вызывает себе на помощь божков из собора.

Очень скоро Ярослав Бульба с другими воинами-поэтами может взбежать сюда по лестнице и вломиться в дверь.

Вспомни, кто ты есть на самом деле, сказал Данло далекий голос. Потом он приблизился и добавил уже яснее: Я — не только я. Я тот, кто всегда живет во мне, как талло в небе.

Хануман, в конвульсивном приступе ярости и ненависти, попытался ударить его в лицо своей одетой в алмаз головой.

Данло в последний момент отклонился вбок, отделавшись скользящим ударом по щеке. Ярость вскипела и в нем, наливая тяжестью руки. Ладонью он сбил голову Ханумана обратно на пол, запустил ногти под примыкающий ко лбу край шапочки, сорвал ее и отшвырнул прочь. Она заклацала по полу.

Вместе с шапочкой от лба оторвались куски державшего ее клея и ошметки кожи. У Ханумана впервые вырвался стон, и его глаза выразили панику и смятение. Беспомощный, с лысой окровавленной головой, он походил на младенца, которого слишком рано извлекли из материнского чрева и бросили нагим и слепым в холодный мир. Внезапно прерванный контакт с Вселенским Компьютером стал шоком не для него одного: глядя в черные точки его зрачков, Данло видел, как последствия этого разрыва идут через космос к месту сражения двух флотов и дальше, в просторы вселенной.

— Убей его! — требовал тонкий ноющий голос Эде, и непонятно было, к кому он обращается теперь: к Хануману или к Данло. — Убей поскорее!

Никогда не убивай, в десятитысячный раз подумал Данло.

Он посмотрел на свои руки. Правая удерживала руку Ханумана, левая прижимала к полу его кровоточащую голову. Этими самыми руками он когда-то отдал Хануману свою рубашку, спасая его от холода на площади Лави, и тем подарил ему жизнь. Лучше умереть самому, чем убить.

— Убей! Убей! Убей!

Пожалуйста, папа, прошептал Джонатан. Пожалуйста, убей его, чтобы благословенные племена и все народы Цивилизованных Миров могли жить.

Данло видел, что у вселенной есть два пути: безумный план Ханумана, задумавшего втиснуть все сущее в огромный, черный шайда-компьютер, или его собственный золотой путь, о котором он мечтал так долго. И выбор этот зависел от него, от него одного. Пальцы его левой руки касались ссадин на лбу Ханумана. Данло чувствовал ожог его крови и ожог страха, молнией прожигающего мозг Ханумана.

Ти-анаса даивам.

— Пожалуйста, Данло, — сказал вдруг Хануман, глядя на него своими бледными шайда-глазами.

— Нет. Я не могу, — ответил Данло, не поняв даже, чего просит у него Хануман: жизни или смерти.

— Пожалуйста, Данло. Отпусти меня.

— Не могу. Прости.

Хануман смотрел на него долго, и глубокое понимание прошло между ними. Хануман, внезапно закрыв глаза, стал проклинать про себя свою жизнь (или молиться), а высокий страшный голос, звучащий внутри Данло, по-прежнему требовал его смерти. Наконец Данло, полуослепший от слез, печально склонил голову и прошептал:

— Да. Я должен. Да. Я хочу этого.

Вселенная пришла в движение. Сквозь пол Данло чувствовал притяжение ее звезд и планет, свершавших свой извечный путь в небесах. Его левая рука как бы сама собой накрыла лицо Ханумана, и Хануман отчаянно замотал головой, пытаясь спастись от его пальцев, зажавших ему нос и рот. Данло, держа двумя железными пальцами его ноздри, чувствовал, как грудь. и живот Ханумана работали что есть мочи, стараясь вдохнуть. Челюсти Ханумана лязгнули, и Данло слегка изогнул лежащую на его губах ладонь, остерегаясь укуса. Вскоре шею Ханумана начало сводить судорогой, и он с приглушенным криком прекратил борьбу. Тогда Данло припал головой к его голове и прошептал:

— Хану, Хану, пожалуйста, умри поскорее.

Он душил Ханумана, лишая его дыхания жизни, и его жгучие слезы капали на ободранный лоб Ханумана. Данло, как и во время их давней первой драки в горячем бассейне Дома Погибели, чувствовал между ним и собой неразрывную связь. Их сердца и теперь бились как одно, а таинственное единение их душ стало еще глубже. Он весь помещался в Ханумане, а Хануман — в нем; они вместе прошли через тот же губительный огонь и горели той же беспредельной болью. Тат твам аси, вспомнил Данло. Ты есть то. В отчаявшихся глазах Ханумана сиял тот же свет, что и в его глазах, и в каждом атоме крови их обоих мерцала та же сверхсветовая субстанция. Данло не мог причинить Хануману вред, не навредив при этом себе самому; если он убьет его, то и сам умрет.

Ти-анаса дайвам.

— Хану, Хану, — шептал он, — умри, пожалуйста, умри.

Он чуть не отнял тогда ладонь от рта Ханумана. Приподняв голову, он увидел, как синеет понемногу это бледное лицо и как глаза наливаются невесть откуда взявшейся волей к жизни.

Страшная красота. В том, как Хануман, глядя в себя, отрицал все во вселенной, кроме своего великолепного “Я”, было что-то невыразимо ужасное и столь же невыразимо прекрасное. Данло не знал, как можно отнять у Ханумана эту красоту, как можно убрать из жизни это порочное, но прекрасное существо.

Быть рожденным в этот мир — даже больным ребенком хибакуся, изуродованным мутагенной радиацией и обреченным на смерть, — есть величайший дар. Кто он такой, чтобы отнимать этот дар у Ханумана или у кого бы то ни было?

Я — только я, всегда я, думал Данло. Я белая талло, одинокая в небе. Я тот, кто живет во мне и миллиард лет ждет своего рождения.

Кто он такой? Он огонь далеких звезд; он свет внутри света, что сияет во всем сущем. Он — это вселенная во всей ее страшной красе; он такая же часть ее, как кто бы то ни был и что бы то ни было. Он — это чудесная армия триллионов мерцающих атомов, любящих существо по имени Хануман ли Тош. И ненавидящих его. В самой своей глубине он не чувствует к Хануману ни гнева, ни ярости — только ненависть.