Федор Ильин - Долина новой жизни (с илл.)

Когда все кончилось, и мы вышли в сад, где между деревьями висели разноцветные фонари, я почувствовал себя обновленным, как будто вновь родившимся на свет; мне казалось, что мозг мой был основательно выстиран, выветрен, накрахмален и выглажен. Вид Петровского и Кю ясно говорил, что они испытывали то же самое. Петровский, потирая руки, сказал:

— Превосходно, восхитительно! Ничто не может сравниться с этим ощущением. Здесь люди не испытывают горя, несчастья, любви, ревности и высоких порывов наслаждения. Они не видят комедий и драм, они не знают ощущений, вызываемых музыкой, они не читают романов, но они нуждаются в переживаниях всей гаммы чувств так же, как человек нуждается и в горьком, и в соленом, и в сладком. И то, что им дается здесь — это более надежно и менее опасно, куда полезнее для здоровья, чем то, что получает человек в старом мире.

В этот вечер я приобрел многочисленные новые знакомства среди работающих в инкубаториях и детских колониях.

Здоровье мадам Гаро улучшалось. Возвращаясь с работы по постройке новых шлюзов, я мог просиживать около ее кровати часами. Она отличалась теперь неразговорчивостью и только изредка произносила отдельные слова. Посетителям же было запрещено разговаривать.

С каждым днем взгляд ее становился бодрее и оживленнее: легкий румянец появлялся на щеках. Скоро ее вывезли в сад в кресле на колесах. Она начала разговаривать. Разговор ее касался разных домашних событий, разных виденных ею в последние дни лиц, но никогда не возвращался к прошлому. Как будто все, что было до ее болезни, не существовало. Делала ли она это умышленно, или действительно пострадала ее память, я не берусь судить. Мы, все ее близкие, были очень рады этому забвению прошлого.

Мадам Гаро узнавала всех, помнила имена, ориентировалась в окружающей обстановке, говорила вполне разумно, и вообще в ней не было заметно каких-либо странностей.

Часто приходил осторожный Карно, прибегал веселый Мартини; к нашей компании присоединялся солидный папаша Фишер. Мы вели беседу между собой, шутили, смеялись, а мадам Гаро слушала, переводя свой пристальный взгляд с одного на другого.

Мартини в последнее время отличался особой веселостью, даже игривостью.

Он с комизмом, достойным актера, передавал свои затруднения, которые возникают у него на работе в Женском сеттльменте.

— О, женщины, женщины! — воскликнул он. — Я всегда боялся вас, но я никогда не видел такой массы женщин, получивших полное равноправие с мужчинами. Это ужасные существа.

Он рассказывал о многих своих помощницах и подчиненных, но никогда не упоминал о той, которую видел я на станции. Мартини стал больше обращать внимания на свою наружность, лучше одеваться и ходил какой-то подпрыгивающей молодой походкой.

Хлопоты Мартини через Педручи и влияние Тардье привели к тому, что пребывание мадам Гаро здесь, у Фишеров, затянулось, и, наконец, о возвращении ее в Американский сеттльмент никто уже не говорил. Мадам Фишер выказывала самое заботливое к ней отношение, и мне кажется, что эта любвеобильная женщина включила мадам Гаро в число членов своей семьи.

Когда мадам Гаро впервые позволено было ходить, я поднес ей букет цветов. Она с благодарностью посмотрела на меня и, крепко опершись на мою руку, пошла по аллее. Тенистая, густая аллея заворачивала в сторону. Мадам Гаро остановилась.

— Вы думаете, я ничего не помню? — промолвила она тихим шепотом. — Я все помню, все, все, но я стараюсь забыть. После болезни я не хочу возвращаться к старому. Я хочу нового.

Ее глаза договорили все недосказанное. Я обвил ее гибкий стан рукой, и губы наши слились в долгий, пронизывающий поцелуй. Она отшатнулась, закрыла глаза рукой и прерывающимся голосом сказала:

— Я люблю вас. Мое чувство к вам пробудилось с первой встречи в Американском сеттльменте, но… но… мысль о Леоне никогда не оставляла меня. Десять лет бесконечного ожидания, — разве можно было вычеркнуть их из жизни? Я страдала, боролась, и я бы победила. Бедный, несчастный Леон, я никогда бы ему не изменила, но теперь я свободна. Мой милый, дорогой… — и она обожгла меня поцелуем. Я обнял ее и крепко прижал к груди.

Когда мы возвратились ко всей компании, мне казалось, что все знали и все видели, что с нами произошло что-то особое, потрясающее.

Со дня на день мадам Гаро чувствовала себя крепче, силы ее прибывали, следы болезни исчезли, и все находили, что она выглядела удивительно хорошо. Я никогда не видел ее раньше такой прекрасной, такой обворожительной. Она притягивала меня к себе так, что я старался каждую свободную минуту проводить с ней. Чувство наше не осталось тайным; деликатные мои друзья пользовались всяким случаем, чтобы оставить нас наедине и не мешать нам.

Я решил правдиво и по возможности полно изложить все, что со мною случилось, но я чувствую себя не в силах подробно описывать, как наши отношения с мадам Гаро превратились в пылкую любовь, связывающую двух людей воедино и навеки, если злой рок не оторвет их друг от друга.

Мы делали короткие и длинные прогулки по окрестностям, спускались вниз в долину, поднимались на ближние горные вершины, углублялись в густой лес за поселком. Мы ходили рука об руку, наслаждаясь взаимной близостью, мы сидели на маленьких полянках в лесу, перебирая полевые цветы, мы отдыхали в тени деревьев, полной грудью вдыхая в себя ароматный лесной воздух.

Все время стояла прекрасная погода, было не особенно жарко, и изредка перепадали быстро проходящие дожди. Нам везло: мы ни разу не попали под такой дождь. Кажется, сама природа была на нашей стороне.

Страшный Куинслей оставил нас в покое, — по крайней мере, мы так думали тогда. Это казалось вполне естественным. Жена Куинслея, креолка из Африки, моложе его на двадцать лет, была очень ревнива и умела сдерживать своего властного мужа. Мадам Гаро приобрела себе влиятельных покровителей в лице Педручи и Тардье. Макс Куинслей был особенно обязан последнему, так как старший его сын — а у него было двое сыновей от первого брака — воспитывался в Америке у родственников Тардье.

Таким образом, мы чувствовали себя на верху блаженства и считали себя в полной безопасности.

В один из праздничных дней Фишер пригласил нас посмотреть его фабрику питательных лепешек. Это было удивительное сооружение. Громадный каменный четырехугольник, представлявший из себя главное здание, был окружен целым городом построек, имевших форму длинных бараков и невысоких башен.

Фишер взялся быть нашим проводником. С немецкой аккуратностью, методично и не торопясь он показал нам все. Осмотр занял полдня, и мы страшно устали. Мы видели отделения, где из воздуха добывается азот. Мы присутствовали при добывании из каменного угля углерода, и на наших глазах прошел весь процесс синтеза белка и углеводов, главных составных веществ питания человека. Фишер объяснил нам, что такие продукты не годны для поддержания жизни.